Практически юнгианство вышло из следующего. Когда в психоаналитической практике начали наблюдаться устойчивые повторения, логично было обратиться от индивидуальной истории к истории рода. Юнг исходил при этом из того, что отдельные комплексы невозможно объяснить историей личности, они коренятся более глубоко – в истории человечества, а именно в том ее периоде, когда происходило становление сознания.
Складывается впечатление, что история психологии напоминает поиски Персеем щита, способного отразить лик Медузы (метафора сознания в данном случае). Этим щитом должно быть «свое другое» сознания, доступное для исследования объективными методами. Это как бы поиск путей для доказательства «от противного». Ибо исследование сознания как такового всегда представляет собой исследование сознания сознанием, где невозможно применение объективных методов. Остается многопоносимая интроспекция, она же аутофеноменология.
«Свое иное сознания» должно быть тем, в чем оно «мерцает» (знаменитый гегелевский Schein), во что рефлектирует, как в свою диалектическую противоположность. Под каждое новое «зеркало», которое становилось парадигмой развития психологии на том или ином этапе развития науки, изобретались оригинальные методики. Школы ломали копья, споря о том, кто поворачивает щит правильнее. Побочные результаты, которые, как правило, превосходили достижения на основном направлении, отпочковывались в отдельные дисциплины. В том, что касается главного – начала и сущности сознания, – здесь все неизменно приходили к отрицательному результату.
Введя понятия о первой и второй сигнальных системах для различения инстинктивно-рефлекторного образа действий, характерного для животных, и знаков человеческого языка, Павлов не смог пройти мимо такого факта, как антагонизм двух сигнальных систем. Оказалось, что вторая сигнальная система постоянно оказывает подавляющее и угнетающее воздействие на первую. Графически их следует представлять не как две трубочки для мороженого, удобно вложенные одна в другую, а как два конуса, обращенные друг к другу остриями.
Данный вывод школы Павлова можно считать методологическим основанием инверсионной теории психогенеза, главным постулатом которой является следующий: сознание человека – не итог медленного поступательного развития психики животных; в его основе лежит преображение, инверсия, решительный перелом, обратный ход. Возникновение второй сигнальной системы невозможно объяснить, «возводя первую сигнальную систему в какую угодно степень сложности» (Поршнев).
Начало сознания – самая сложная из проблем глобальной теории эволюции. Критерием научности в вопросе о происхождении сознания должно быть, на мой взгляд, признание инверсии как диалектического скачка. Предметная задача заключается в том, чтобы выйти на причины произошедшего перелома, того перерыва постепенности, того «Большого Взрыва», когда развитие рода Homo sapiens пошло вопреки природным детерминантам, приведя к появлению нашего вида, благодаря не естественному, а скорее противоестественному отбору.
Прошу прощения за вольную игру словами, но как иначе назвать такой отбор, когда природные детерминации «подрываются» изнутри, самой логикой эволюции? Оказывается, что у эволюции не формальная, а диалектическая логика: природа доходит до отрицания самое себя, чтобы развиваться, а не стагнировать в равновесии узкоспециализированных видов. Примерно такой путь решения проблемы психогенеза человека предложил Б. Ф. Поршнев, опираясь на идеи Валлона. У нас, как читатель может видеть, гораздо более солидная база. У истоков стоял В. Бехтерев, начавший изучать неконтролируемые состояния психики. Далее – Леви-Брюль, Кречмер, Пиаже, Фрейд, Юнг, Валлон, Инельдер, Шерток, Бехтерева, Поршнев, Бородай, Кроу, Лакан…
Таким образом, появилась седьмая, последняя дихотомия – «безумие и сознание». Безумие стало тем «щитом Персея», в котором отразился лик Медузы.
В настоящее время невозможно объяснить появление сознания, не учитывая фактор шизофрении. В целом процесс появления психического в филогенезе выстраивается в следующую схему: шизофрения – сознание – бессознательное.
Многоликая шизофрения
В начале XX в. немецкие психиатры обратили внимание на разницу между расстройствами психики. «Прежде всего Крепелин доказал, что бывают расстройства, в которых заметны перемены настроений (депрессия или возбуждение), и психотические симптомы (иллюзии и галлюцинации) могут быть описаны как… вторичные по отношению к перемене настроения, – пишет Т. Кроу. – Эти заболевания Крепелин сгруппировал под названием «маниакально-депрессивное безумие», из которых – заболеваний – обычно можно ожидать полного выздоровления.
С другой стороны, имеются болезненные состояния, психотические феномены которых не могут быть поняты таким образом. Он сгруппировал эти заболевания, исходы которых были не столь хороши… С тех пор разделение… стало изучаемым» (Crow, 1997. P. 127–128).
В первом случае речь идет об экзогенных психозах, которые можно довести до полного выздоровления. Во втором – об эндогенных, которые коренятся в глубине психики и которые либо неизлечимы, либо рецидивируют. Их назвали «шизофрения».
Сам термин «шизофрения» был введен Э. Блейлером в 1911 г., тогда как выводы Э. Крепелина, о которых пишет Т. Кроу в приведенной выше цитате, были сделаны в 1919 г.
Непредсказуемость проявлений шизофрении, отсутствие прямой связи с патогенными аффектами и, в целом, с актуальной действительностью натолкнуло ученика Э. Крепелина, Э. Кречмера, к идее, что истоки этого явления надо искать в прошлом. Полагаю, что определенным толчком стали исследования сновидений и гипноза В. Бехтеревым, З. Фрейдом и архетипов коллективного бессознательного К. Юнгом.
В разрезе интересующей нас темы граница между теориями Фрейда и Юнга выглядит как грань между онтогенетическим и филогенетическим подходами: «комплексы», по Фрейду, коренятся в истории личности, «архетипы», по Юнгу, коренятся в палеоистории человеческого рода, остаточным идеальным выражением которой является миф.
Это само по себе наталкивало Юнга на мысль о возможности совмещения онтогенетического и филогенетического аспектов, ибо не может быть, чтобы архетипическое «висело в пространстве» коллективного идеального, не имея точек опоры в психике индивидуумов. Такое допущение представляло бы собой чистый идеализм и далее теизм в неприемлемой для ученых форме. Это наталкивало на мысль искать «следы» палеопсихики в психике Homo sapiens sapiens, изучая девиации под таким углом зрения. Речь идет о «носителе» коллективного бессознательного в психике конкретного индивида. Если не ставить вопрос таким образом, можно мистифицировать любую, самую материалистическую теорию.
Кстати сказать, Юнг, поизучав мифы, оказался привержен идее водного происхождения человека и подтверждал это многочисленными ссылками как на мифы, так и на древнейших ученых, например Фалеса и Анаксимандра, которые были уверены, что предки людей – дельфины.
Психиатры и психоаналитики всех направлений являются изоляционистами. Для них существует только личный анамнез, филогенетическое прошлое как бы «не существует». В случае, когда отягченный анамнез отсутствует, психиатры всегда ищут внешние причины, психоаналитики копаются в прошлом пациента, особенно в ранних сексуальных влечениях. Это в любом случае изоляционизм, изучение явления в «одной отдельной взятости»; в аналогиях присутствует широта, но отсутствует глубина; даже если клиническое мышление принимает во внимание хронологический фактор, это не векторное, а скалярное мышление; в нем присутствуют этажность, но динамика отсутствует; может присутствовать фактор семьи, но не рода, а тем более биологического вида, хотя сам факт, что эндогенные психозы встречаются только у представителей вида Homo sapiens sapiens, должен нацеливать на поиск видовых определенностей, детерминант, заложенных в филогенезе.
