– Могу, – говорит Лейлани.
Майя не обращает на нее внимания.
– А теперь он снова там и курит, как раньше. Яни говорит, он покупает только вяленую говядину, шоколадки и сигареты. Еще она говорит, что ему всего сорок три. Значит, он младше наших родителей!
– Он выглядит как наши бабушка с дедушкой.
– Прабабушка с прадедушкой.
– Как прабабушка и прадедушка мумий из Музея естественной истории.
Майя хохочет.
– Давайте поиграем в прятки?
– Нет, – говорит Лейлани. – Мне не пять лет. И я не пьяна до полусмерти.
– А я люблю играть в прятки. – Майя поворачивается ко мне. – Хочешь поиграть?
– Хм, – говорю я. – Может, позовешь Розу и Сеймон?
Майя пожимает плечами.
– Они еще смотрят фокусы.
– Но ведь когда много народу, играть веселее?
– Ну да.
– А тут, наверное, здорово играть, – говорю я. – Так много мест, где можно спрятаться.
Лейлани издает какой‐то невнятный звук.
– Что?
– Ей одиннадцать, а не пять.
– Но здесь правда весело прятаться. Можно залезть на потолок. Почему ты не любишь веселиться, Лейлани?
Лейлани снова хрюкает.
– Я ненавижу Веселиться с большой буквы В по той же причине, по которой ты ненавидишь идиотские поп-группы, которые слушает Сеймон. Потому что это зло и бред.
Майя смеется. И я тоже. Лейлани выдавливает из себя улыбку. Интересно, она вообще когда‐нибудь смеется? У Лейлани жужжит телефон.
– Это предки. Твои родители уходят. Похоже, мы будем встречаться за бранчем каждую неделю. Вот радость‐то.
Мы спускаемся вниз. Прощаемся.
– Завтра в десять утра! И давайте скорее договоримся о том, когда устроим новоселье, – говорит Джин.
Роза и Сеймон обнимаются на прощание и заявляют, что они теперь лучшие подруги. Майя закатывает глаза, пока взрослые на нее не смотрят.
– Надо научить вас всех пользоваться автоматическим инжектором. Это просто. Пришлю вам ссылку на видео, – говорит Джин. – Я думаю, они будут проводить вместе много времени.
– Чем пользоваться? – спрашивает Дэвид.
– Автоматическим инжектором. Вдруг Сеймон станет плохо от арахиса.
– Смотрите! – говорит Роза, вытаскивая что‐то из кармана. – Сеймон подарила мне такие же перчатки, как у нее. Мне не нужно их носить, потому что у меня нет аллергии. Но мы теперь перчаточные близнецы. Какие они красивые!
Она надевает перчатки и снова обнимает Сеймон.
– Пока, Че, – язвительно говорит Лейлани. – Приятно было познакомиться.
– Аналогично, – совершенно искренне, в отличие от нее, отвечаю я.
– Почему мы не остались поплавать? – спрашивает Роза, когда мы выходим на улицу. – Почему у нас нет бассейна?
– В другой раз, Роза.
– Я хочу жить в доме Макбранайтов.
Родоки идут впереди, взявшись за руки. Они над чем‐то смеются. Когда мы входим в Томпкинс-сквер-парк, Роза берет меня за руку, как часто делала, когда была помладше, и говорит:
– Когда‐нибудь я буду жить в этом доме.
Я чувствую, что она хочет, чтобы я спросил, как она этого добьется. Я не спрашиваю.
– Сувениры прихватила?
Она вытаскивает из своей сумочки с Ширли Темпл смертельно бледную корейскую куклу в длиннющем платье.
– Это платье сшито из шелка. Она придворная дама. Я бы тоже хотела быть кореянкой.
– Тебе придется ее вернуть.
– Это подарок от Сеймон.
– Уверена? – спрашиваю я.
– Конечно. Я ей понравилась. У нас не должно быть никаких проблем с Макбранайтами. Дэвид взбесится.
Она так и раньше говорила.
– Салли и Дэвиду недолго осталось быть вместе, – говорит она, словно отвечает на вопрос, сколько сейчас времени.
– Что? – спрашиваю я, не успев даже задуматься.
Она широко раскачивает наши сцепленные руки, вперед-назад, вперед-назад. Сейчас она начнет подпрыгивать.
– Вот увидишь.
Я вижу родоков: они идут на полквартала впереди нас. Салли прижимается к Дэвиду, он обнимает ее за плечи. Они всегда будут вместе.
Глава восьмая
Роза была еще маленькой, когда я впервые заставил ее пообещать, что она никого не убьет. Не важно, что говорили врачи. Я был уверен, что с ней что‐то не так. Я набрал в поисковике «с моей сестрой что‐то не так» и получил сотню историй о сестрах, которые плохо ели, убегали из дома, выдирали себе волосы, царапали себе лица, резали вены. Роза ничего такого не делала.
Я заменил «с моей сестрой» на «с моим ребенком». Ого. Были и другие дети, которые врали и не переживали, что их на этом поймают, не привязывались к близким, улыбались, смеялись и обнимались, только чтобы добиться своего. Другие дети, которые вели себя так же, как Роза. Они не испытывали эмпатии. Я узнал новое слово: «эмпатия». Почти все дети рождаются эгоистами, но потом учатся эмпатии. Почему Роза ей не научилась?
Родоки не переживали. Она не устраивала истерик. Она смотрела прямо в глаза (на мой вкус, слишком прямо). Они разговаривали с ней, когда ловили ее на лжи. «Все дети врут», говорили они. Но хуже всего было то, как сильно ей нравилось убивать. Да, многие дети это делают, но не так, как Роза.
Я видел, как она убивала муравьев. Одного за другим, методично следуя вдоль муравьиной тропы, старательно размазывая каждого из них своим пухлым указательным пальчиком. Взгляд у нее делался сосредоточенным, удовлетворенным, радостным.
Потом она начала ловить мотыльков и разрывать их на части. Мне тогда было одиннадцать, Розе четыре. Салли и Дэвид велели мне ее защищать. Я задумался: если я расскажу им, чем она занимается, станут ли они считать, что я ее защищаю? Возможно, она это перерастет. Почти во всех историях, которые я читал, дети это перерастали. Я рассказал родокам. Они меня поблагодарили и побеседовали с Розой. Она сказала, что это я убивал муравьев и мотыльков, а не она. Но родоки знали, что я не вру.
Они повели Розу к врачу, тот отправил ее к детскому психиатру. Не знаю, что сказала психиатр, но после этого Роза много месяцев ходила к ней каждую неделю. Она терпеть это не могла.
Она перестала убивать насекомых, когда кто‐то мог ее увидеть. Но однажды я застал ее врасплох. Я снова увидел, как она убивает муравьев. Она слишком увлеклась и не заметила меня.
– Что ты делаешь?
– Ничего.
Большой и указательный пальцы у нее почернели.
