– Что ты делаешь с этим страшным белым пацаном?
– Не лезу в чужие дела, – говорит она, не поворачивая головы. – И вы попробуйте.
Мужик свистит в ответ, но продолжает идти рядом с ней и даже наклоняется, словно собираясь ее приобнять. Потом срывается и уходит вперед. Я раскрываю рот, чтобы послать его подальше, но он ускоряет шаг. Я закрываю рот в полном замешательстве. Что за херня? Мужик спускается в метро и пропадает из виду. Я раздумываю, не броситься ли за ним вдогонку. Как он посмел так говорить с Соджорнер?
– Ты в порядке? – спрашиваю я.
Соджорнер выдувает воздух сквозь стиснутые зубы.
– Не обращай внимания.
– Прости, – бормочу я.
– За что?
– Я должен был что‐нибудь сказать. Послать этого мужика. Это был полный беспредел.
– Что бы ты ему сказал?
О господи. Представить не могу, что бы я сказал.
– «Хватит»?
– Это бы сработало, – смеется Соджорнер. – На редкость находчиво. Твое остроумие сразило бы его наповал.
Я краснею еще сильнее. Кажется, ее эта история не задела. А мне хочется убить этого мужика.
– Я бы объяснил ему, что так нельзя.
– Он знает. И ему на это плевать.
– Но…
Соджорнер берет меня за локоть.
– Да, это было мерзко, но если бы ты его избил, это бы ничего не изменило. Такое все время случается. Ничего страшного.
Я знаю, что это неправда.
Не помню, сколько мне было лет, когда Салли впервые заговорила со мной про домогательства. Она сказала, что не потерпит, чтобы ее сын кого‐нибудь домогался. И Салли, и Джорджи говорят, что к ним каждый день пристают на улице. Это ужасно.
Я убираю руки в карманы, потому что они дрожат.
Надо было что‐то сделать.
– Послушай, Че, это мерзко. Но если я стану все принимать близко к сердцу, я сойду с ума или их всех поубиваю, понимаешь?
Я киваю. Я хочу убить всех, кто когда‐либо приставал к Соджорнер. И к Салли, и к Джорджи, и ко всем другим женщинам.
– Пойдешь со мной в церковь?
– Извини, что?
– Приходи в церковь в это воскресенье. На вечернюю службу. Ты сказал, что я тебе нравлюсь. Приходи посмотреть на то, что играет большую роль в моей жизни.
– Я думал, ты не будешь меня обращать.
Соджорнер улыбается:
– Я этим и не занимаюсь. Но вдруг тебе интересно узнать, что это такое. Ты когда‐нибудь был на службе?
Никогда.
– С удовольствием приду, – говорю я. Почему бы и нет?
Этой ночью я сплю. Крепким сном, который не прерывает нью-йоркская какофония клаксонов, сирен и воплей. Мне снится Соджорнер. Она в том платье с тюльпанами, а потом уже без него. Мы стоим, прижавшись друг к другу. Целуемся. В воздухе вокруг нас порхают мириады крошечных золотистых бабочек. Волосы Соджорнер шаром окружают ее лицо. Она кладет руки мне на грудь, потом на живот. Я никогда еще не был так счастлив. Я вижу свет, яркий, как солнце. Он становится все ярче, ярче, еще ярче. И взрывается.
Я просыпаюсь с улыбкой. Все вокруг влажное. Я выползаю из постели, чтобы помыться, и в темноте делаю шаг в сторону ванной.
– Сегодня я хорошо себя вела, – говорит Роза.
Я с воплем подпрыгиваю, чувствуя, как у меня горит все лицо, хотя она, конечно, не знает, зачем я поднялся. Роза стоит в ногах моей кровати. В темноте я ее не заметил. Она смеется. Искренне. Она все лучше притворяется, и ее показной смех звучит все более естественно, но я до сих пор слышу разницу.
– Роза, какого хрена?
Как давно она стоит тут и смотрит на меня, пока мне снится Соджорнер?
– Ты не должен при мне ругаться. Я еще маленькая. Политика родоков в отношении ругательств такова, что ругаться можно, если мы уверены, что это никого не обидит.
– Ты меня испугала.
– Знаю. Ты же заорал. Я изучаю сон. Я за тобой наблюдала.
– Роза, это мерзко. Не делай так.
Мне только что приснилось, что я занимался любовью с Соджорнер. Я весь перемазан собственной спермой, и при этом на меня пялится моя младшая сестра.
– Никогда больше не входи ко мне в комнату, не постучавшись. Это даже хуже чем мерзко.
Роза безразлично пожимает плечами.
– Хочешь, чтобы тебя считали нормальной? Не входи по ночам в чужие спальни! Никогда!
– При тебе я могу вести себя мерзко.
– Нет, не можешь! А теперь уходи.
– Пойду посмотрю на родоков.
– Нет, Роза. Нельзя смотреть на людей, когда они спят. Поняла?
– Если они проснутся, то решат, что я хожу во сне. Такое со многими случается. Я всегда знаю, что им сказать.
– Роза, иди в постель.
Она мотает головой и включает свет.
– Почему у тебя штаны мокрые?
– У меня случилась незадача, – говорю я, и это правда.
Если бы Розы не было на свете, как бы я относился к вранью? Врал ли я до Розиного рождения? Я мало что помню из жизни, которая была у меня до Розы. И это не самая приятная мысль.
– Ты описался? Как младенец?
– Да, описался. Так что теперь мне придется принять душ и переодеться, а ты возвращайся к себе.
Роза не двигается с места. Тогда я задаю вопрос, который ее точно разозлит:
– Ты написала эссе?
Роза кивает.
– Я написала, что усвоила, что мне нельзя выходить из дому без тебя или без них. Хотя я и умею ориентироваться по карте и знаю, что мне нельзя садиться в машину к незнакомым людям. Я усвоила, что мне нельзя грубить полицейским, потому что они могут посадить меня в тюрьму или убить, если им захочется, и им за это ничего не будет. В заключение я написала, что наше общество не позволяет десятилетним детям быть самостоятельными и смелыми и исследовать окружающий мир, даже если родители хотят от них именно этого, и что именно по этой причине большинство десятилетних детей ведут себя как младенцы. Я написала, что в Амазонии некоторые дети уже в три года умеют снимать шкуру с животных, потрошить их и точить ножи, а значит, не ведут себя как младенцы. В результате я пришла к выводу, что наше общество обречено.
– Похоже, у тебя получилось отличное эссе. Что сказали родоки?
– Когда я ложилась спать, они его еще не прочли, поэтому я усвоила также, что зря потратила время на то, чтобы его написать. Ты знаешь, что во сне ты дрыгал ногами, как будто пытался бежать? Тебе снилось, что ты бежишь?
– Нет.
