При этих словах Соджорнер явно напрягается. Наверное, я случайно затронул больную тему. Она никогда не говорила о своем отце. Я думал, никакого отца вообще не было. Я поворачиваюсь к ней:
– В чем дело?
– Ни в чем, – тихо говорит она. – Не смотри.
Естественно, я смотрю. Прямо на нас идут два с ног до головы покрытых татуировками парня в кожаных куртках. Если они скажут Соджорнер хоть слово, я вмешаюсь. Но их догоняют трое полицейских. Один из них смотрит на меня. Я киваю, полицейский кивает в ответ. Соджорнер выдыхает. Интересно, если бы меня здесь не было, эти парни бы что‐нибудь сказали? Я не должен радоваться тому, что я не девушка. Но я этому рад.
Мы подходим к Томпкинс-сквер-парку. Соджорнер идет в обход.
– Разве он закрыт? – Ворота распахнуты, внутри полно народу.
– Вроде того. Полицейские закрывают его около полуночи, так что лучше пойти в обход, чем потом упрашивать открыть ворота, если они успеют их запереть.
Уже за полночь. В парке еще горят фонари, но я иду следом за Соджорнер.
– Странно, что мы не идем через парк.
– Потому что мы всегда там встречаемся?
Я улыбаюсь в ответ. Я уже считаю его нашим с ней парком.
– Это центр нашего района. Через него все ходят, в нем все гуляют. А ты знал, что когда‐то в этом парке было восстание?
Я не знал.
– Мама Ди говорит, что новые богатые жители района поставили тут таблички, что парк закрывается в полночь, хотя это было не так. Им не нравилось, что в парке ночуют. Старожилы стали сопротивляться, и мама Ди в их числе. Она тогда была ребенком. Старожилы проиграли. Теперь здесь живут в основном богачи, бедных совсем мало.
У ворот парка на одеяле сидят несколько человек. У одного из них в руках гитара. Я пытаюсь представить себе то восстание. Не получается.
– Мама Ди часто говорит, что раньше все было по‐другому. Но не может решить, лучше тогда было или хуже. Все меняется каждый день.
– Ты здесь жила всю жизнь?
– Я здесь родилась. И мама Ди тоже. Мы всегда здесь жили.
Я пытаюсь представить себе это. Ничего не получается.
– Мне нравится, что Нью-Йорк всегда такой оживленный. – В большинстве ресторанов и во всех барах, мимо которых мы идем, полно народу. В этом плане все очень напоминает Бангкок. Нам навстречу попадаются другие парочки. Точнее, просто парочки. Ведь мы с Соджорнер не вместе.
– Этот город никогда не спит. – Соджорнер кривится, произнеся столь избитую фразу. – Хотя речь идет только о Манхэттене, Статен-Айленд и Квинс сейчас уже крепко спят.
– Ничто не может вечно не спать. – Мимо проходит высокий мужчина с крошечной собачонкой. – Правда, я нигде больше не видел, чтобы столько людей выгуливали собак по ночам.
– Просто он не может нанять человека, который бы делал это вместо него. – Соджорнер замедляет шаг. – Мы пришли.
С фасада ее дом ничем не отличается от других домов в этом квартале, да и в моем тоже, просто он ýже. Это дом из коричневого кирпича, с одним входом, в подвале – хозяйственный магазин. У двери четыре звонка.
– Спокойной ночи, Че.
– Спокойной ночи, – бормочу я. От усталости у меня режет глаза, но я не хочу уходить. Я протягиваю руку, касаюсь ее пальцев, ни о чем не думая, и уже собираюсь развернуться и уйти, но Соджорнер берет мою руку в свою и слегка сжимает. Это пожатие разливается по всему моему телу. Она держит мою руку. Я замираю.
Она наклоняется вперед, легко целует меня в губы, отпускает мою руку, достает ключи, отпирает дверь и оборачивается.
– Ты не сквернословил, – говорит она. И прежде чем я успеваю ответить, закрывает за собой дверь.
Я стою на месте, у меня горят губы, и я думаю, что надо было обнять ее за талию, притянуть к себе, поцеловать в ответ. Но я едва могу дышать.
Я возвращаюсь домой совершенно без сил. Не принимаю душ и даже не снимаю насквозь пропотевшую одежду. Я падаю на кровать, мечтая о Соджорнер, касаясь губ в том месте, где их коснулись ее губы. Этот поцелуй никак не был связан с Богом или Иисусом. Будь у меня силы, я бы сейчас мастурбировал. Но я просто отключаюсь, мечтая о ней.
Я просыпаюсь от ощущения, что у меня в комнате кто‐то есть. С трудом приоткрываю глаза. Конечно, это Роза. Склонилась над моим телефоном. Я закрываю глаза. Я так устал. Не хочу сейчас говорить с Розой. Но что, если она пишет Соджорнер? Я не хочу конфликтовать с Розой. Не хочу, чтобы она рассказывала, о чем думает. Не хочу, чтобы она говорила, что я единственный ее понимаю. Не хочу знать, что происходит в этом ее лишенном эмпатии мозгу.
– Роза, – говорю я и сажусь в постели, – что ты делаешь?
– Ничего. – Виноватой она не выглядит.
– Что ты делаешь у меня в комнате с моим телефоном в руках?
Роза кладет телефон на место. Пожимает плечами.
– Роза?
– Мне было скучно, а ты спал.
– И ты решила взломать мой телефон?
– Я его не ломала. Видишь?
Она протягивает мне телефон. Почти четыре утра. Я бы все отдал, лишь бы спать дальше.
– Как ты разблокировала мой телефон?
– Код такой же, как у твоей банковской карточки.
– Откуда ты знаешь?
Она снова пожимает плечами:
– Я наблюдаю.
– Не смей!
– Я хотела узнать, злишься ли ты на меня.
– Я всегда на тебя злюсь. Прими это за данность.
Роза садится на кровать рядом со мной:
– Но ведь ты мой лучший друг.
– Я думал, Сид твой лучший друг.
Она не замечает сарказма в моих словах.
– Ты всегда будешь моим лучшим другом. Я хочу подружиться с Сид потому, что она тебе нравится. Я хочу, чтобы ты любил меня больше всех.
Я проверяю сообщения, отправленные письма. Не могу найти никаких признаков того, что она что‐то сделала. Она просто шпионила за мной. Просто шпионила? Господи. У меня голова болит.
– Ты со мной больше не разговариваешь, – говорит Роза совершенно спокойным голосом.
– Мы все время разговариваем.
– Но ты не рассказываешь мне, что чувствуешь.
– Потому что тебе плевать на то, что чувствуют другие люди.
– Мне не плевать. Я учусь интересоваться чувствами других людей. Я задавала Сеймон вопросы и слушала ответы. Я спросила у Соджорнер, нравишься ли ей ты. Она сказала, что нравишься. Хотя я это и так поняла. Видишь? Я учусь общаться с людьми. Я сказала ей, что ты лучший в мире брат.
– Чудесно.
– Если бы Сид не стало, ты бы снова любил меня больше всех на свете?
