Зачем только я упомянул Розу.
– Чему ты учишь? – спрашивает Дэвид.
– Сегодня? Сначала самозащите, потом кикбоксингу.
Она доедает, берет наши тарелки и ополаскивает их. Я вскакиваю, забираю их у нее и ставлю в посудомоечную машину.
– Я выйду с тобой.
Соджорнер улыбается:
– Спасибо за кофе, Дэвид.
– Что натворила твоя сестра?
– Она… – Я не знаю, как сказать ей, что Роза едва не убила свою якобы лучшую подругу. Как мне быть – повторить историю, которую нам выдали Роза и Сеймон? Или рассказать о том, что, как я уверен, случилось на самом деле?
– Она попала в историю и втянула в нее свою подругу Сеймон.
Соджорнер смеется:
– Как подробно.
– Розино поведение сложно объяснить. Она не такая, как другие дети.
– Она милая. Слегка тщеславная, жаждет внимания, но она ведь еще ребенок.
Я думаю, не рассказать ли Соджорнер всю правду. Я рассказал Лейлани. Соджорнер теперь моя девушка. Мы идем вниз по Лафайетт, держась за руки. У нас был секс. Мы говорили о религии, о том, чем хотим заниматься в жизни. Я знаком с ее мамами. Она знакома с моей семьей. Я должен ей рассказать.
Не сейчас. Я хочу продлить это чувство, не хочу говорить о Розе.
– Расскажи мне, во что ты веришь. Ты говоришь, что ты христианка, но при этом не видишь ничего дурного в сексе до брака, в гомосексуализме, в…
– Я верю, что Иисус был сыном Божьим, что Он пришел нам помочь. Помочь всем нам, но прежде всего самым обездоленным, самым бедным, самым угнетаемым. Мой Иисус кормил голодных, выгонял торговцев из храма. Мой Иисус страстно верил в социальную справедливость, в экономическую справедливость, в справедливость во всем. Он хотел сделать мир лучше.
– Ты веришь в зло?
Соджорнер кивает.
– Ты веришь, что некоторые люди и есть чистое зло? Что их не спасти?
– Нет тех, кого нельзя спасти, но есть те, кто… Кто близок к этому.
– Я не верю в зло. Не в такое зло. Я считаю, что зло в людях объясняется морфологией их мозга, их генами и их окружением. Сочетанием этих трех вещей.
Соджорнер пристально смотрит на меня:
– Как… подробно. Ты много об этом думал?
– Ага. А что насчет ада? Ты веришь в ад?
– Я верю, что многие люди прямо сейчас живут в аду. В мире происходят ужасные вещи. В том числе и здесь, в Америке. Копы убивают темнокожих, а им все сходит с рук. Люди без конца причиняют друг другу боль. Разве это не ад?
Когда я расскажу Соджорнер правду, решит ли она, что я живу в аду, где меня без конца мучит моя дьявольская сестрица? Правда ли я живу в аду?
– Я думаю, – говорит Соджорнер, – что представление о рае и аде, куда мы попадем после смерти, – это способ успокоить нас, внушить, что те, кто плохо ведет себя в этой жизни, будут наказаны, а те, кто ведет себя хорошо, получат награду. Но я сомневаюсь, что рай и ад действительно существуют.
– То есть ты не веришь, что в Библии точно переданы слова Бога?
– Я думаю, что Библия – это его слова, неточно записанные людьми. Некоторые книги, вошедшие в Новый Завет, были написаны спустя несколько десятилетий после смерти Иисуса. Я верю в то, что в Библии есть истина. Отчасти она метафорическая, а отчасти буквальная.
Версия христианства, которую излагает мне Соджорнер, не похожа ни на одну из версий, которые мне когда‐либо встречались. Я вдруг понимаю, что раньше имел дело только с консервативными христианами.
– Ты слышал о теологии освобождения?
Слышал, но ничего об этом не знаю.
– Почитай о ней. Это то, во что я верю. А ты во что веришь? Твой бог – наука?
– У меня нет богов. Я верю во многое из того, что ты назвала. В социальную и экономическую справедливость, в то, что надо помогать друг другу при первой же возможности. Но больше всего я верю в эмпатию. Без эмпатии этот мир обречен.
Соджорнер кивает:
– А что насчет любви? Ты веришь в любовь?
Я сжимаю ее руку.
– Любовь и эмпатия? В них я верю безоговорочно.
Я поворачиваюсь, чтобы ее поцеловать, и шепчу ей на ухо:
– А еще в секс. Сейчас я очень сильно верю в секс.
Глава тридцать вторая
Вернувшись домой, я стучу в дверь кабинета. Я хочу задать Дэвиду так много вопросов о Розе. Он зовет меня. Он говорит по телефону. Морщит брови, сжал губы в тонкую ниточку. Так он выглядит, когда изо всех сил пытается не выйти из себя. Я подумываю отложить разговор. Не хочу, чтобы Дэвид вышел из себя при мне.
– Я понимаю, – повторяет он.
Я достаю свой телефон: не хочу подслушивать, о чем он говорит. Отвечаю Джорджи, но не рассказываю, что именно произошло. Вряд ли я смогу в паре сообщений описать, что сделала Роза с Сеймон. Назим получил высший балл за сочинение о том, почему нынешнее поколение австралийских подростков пьет меньше, чем предыдущие. Я его поздравляю. Пишу Лейлани, чтобы узнать, как обстоят дела с Розой и Сеймон. Она не отвечает. Может, она тоже у психолога.
Я пишу Соджорнер: «Я уже скучаю по тебе». Мне плевать, что это звучит сопливо. Я правда по ней скучаю. Я не увижу ее еще несколько часов.
– Чего ты хотел, Че? – спрашивает Дэвид.
Не понимаю, как можно не догадаться, чего именно я хочу.
– Сейчас неподходящее время?
– Да. Но я всегда готов с тобой поговорить. Ты же знаешь.
Я этого не знаю.
– Я хотел снова поговорить о Розе.
Дэвид кивает. Я хочу узнать, почему он не сказал мне, что все знает. Хочу узнать, есть ли у него план.
– Что мы будем делать с Розой?
– То же, что делали. Будем говорить с ней, когда она будет совершать что‐то недопустимое. Я постоянно напоминаю ей, что, если она не будет вести себя как обычный человек, ее жизнь превратится в кошмар.
– Я записывал наши разговоры.
Дэвид внимательно смотрит на меня:
– Ваши с Розой?
Я киваю.
– Если мы дадим их психиатрам, если они услышат, как она спокойно рассуждает о том, что ей на всех плевать, что ей интересно смотреть, как люди мучаются от боли, что ей нравится причинять им вред, они сразу поймут, что с ней.
– Поймут. А дальше что?
Я не знаю.
– У нас проблема практического толка. Как минимизировать ущерб, который наносит Роза? Мы не можем ее вылечить. Лекарства нет. Мы можем только следовать политике сдерживания.
– Значит, мы опустим руки?
