– Я этого не говорил. Могло быть и хуже. Я видел куда худшие примеры.
– Ты про дядю Сола или про дедулю?
– Про обоих. Вот почему я понял, что с Розой. Я уже видел это раньше.
– Хочешь сказать, они хуже Розы?
– Как ты думаешь, почему я старался держать нашу семью как можно дальше от них? Я не хотел, чтобы дедуля и дядя Сол влияли на Розу.
У меня кружится голова. Мы говорим о Розе, о психопатии, о нашей семье.
– Я читал исследования, утверждающие, что эмпатии можно научить.
– Розе уже поздно учиться.
Я таращу глаза на Дэвида.
– Как ты можешь быть в этом уверен? Наверняка существует психиатр, психотерапевт или еще кто‐то, способный ей помочь.
– Как Роза обращается с теми, кто пытается ее изменить? Помнишь те последние несколько раз, когда мы водили ее к врачам?
Я помню.
– Она их обыгрывает, – говорит Дэвид. – Она понимает, что именно они хотят от нее услышать, и повторяет это, пока они не решают, что ей больше не нужно к ним приходить.
Я должен быть доволен, потому что Дэвид повторяет мои собственные мысли. Но я не доволен.
– Думаешь, надежды нет?
– Я так не говорил. Мы учим ее быть нормальной. Мы делали это годами. Роза думает иначе, чем большинство людей, но она знает, что может произойти, если другие это поймут. Она научилась хорошо притворяться.
– Слишком хорошо, – говорю я.
Дэвид качает головой. Он наклоняется вперед, не вставая с кресла, ставит локти себе на колени.
– Порой, притворяясь кем‐то другим, ты меняешься сам. Тот, кем ты притворяешься, может стать реальным.
– Ты в это веришь?
– Я это знаю. Когда я встретил Салли, я себя не контролировал. Я тогда совершал ужасные поступки.
Об этом я уже слышал. Это наши семейные легенды. Я знаю, что он устраивал в своей крутой частной школе игры в покер с высокими ставками, что он оставил без гроша нескольких учеников из самых богатых семей. Но выгнали его не поэтому. А потому, что он сломал своему однокласснику челюсть.
– Я хотел произвести впечатление на Салли, хотел быть ее безумным дикарем. Я думал, ей это нравится. Но это ее пугало. А я тогда больше всего на свете боялся ее потерять.
Он резко поднимает плечи, словно извиняясь передо мной. Как будто я не знаю, как сильно он ее любит.
– Я сознательно начал вести себя как она. Начал ходить на занятия, где учат управлять гневом, – так хотела Салли. Ты никогда не видел меня в ярости, Че. В этом все дело. Я изменил себя, стал больше походить на Салли. Я делал то, что делала она, говорил то же, что она. Я перестал ввязываться в драки. Это самое сложное из всего, что я когда‐либо делал. Во мне так много гнева. Он бурлит внутри меня, требует дать ему выход, хочет разрушить все вокруг, – иногда мне приходится от него бежать. Бежать из комнаты, из города, из страны.
– Разве он не остается у тебя внутри? Не переезжает с места на место вместе с тобой?
Дэвид качает головой, потом кивает:
– Не тогда, когда я с Салли. Она научила меня предупреждать гнев. Я изменился. Теперь гнев бурлит во мне не так сильно. Ты когда‐нибудь видел, чтобы я вышел из себя?
Я такого не видел.
– Я видел, как ты не выходишь из себя. У тебя лицо каменеет. Я прямо вижу, как ты борешься с гневом.
– Это борьба не на жизнь, а на смерть.
– Роза не испытывает ярость. Такое с ней бывало только в детстве. – Я пытаюсь представить себе, как Роза меняется. И не могу. – Ты не Роза. Для тебя важно, что думают люди. Для тебя всегда было важно, что думает Салли. И поэтому ты изменился. Розе все равно – ты бы слышал, что она мне говорила. Я дам тебе послушать.
Дэвид выпрямляется в кресле, отъезжает немного назад, словно он вдруг потерял всю наполнявшую его энергию.
– Не нужно. Я знаю, что она говорит. Наша задача дать Розе понять, что единственный выход для нее – притворяться обычным человеком. Она знает: как только ей поставят диагноз, шансы на то, что ей хоть что‐то сойдет с рук, сразу же упадут. Может, если она будет притворяться нормальной, она и правда изменится. Я изменился.
Я хочу ему верить.
– Мы не профессионалы. Мы принимаем очень серьезные решения. Может, нам хотя бы посоветоваться с кем‐то, кто знает больше, чем мы? Если мы отведем ее к кому‐то, кто работал с молодыми… – Я замолкаю, не в силах произнести «психопатами». Я еще не называл ее так в разговоре с Дэвидом.
– Что нам даст официальный диагноз, Че?
– Профессионал поможет нам понять, какие варианты у нас есть.
– Что, как ты думаешь, случится с Розой, как только ей официально поставят диагноз? Закон она пока не нарушала. Ей десять лет. Если мы проведем тесты, что они покажут? Допустим, они подтвердят то, о чем ты говоришь, – что тогда?
– Она психопатка. Разве мы не обязаны защищать от нее окружающих?
– Нельзя называть психопаткой десятилетнюю девочку. Как, по‐твоему, с ней станут обращаться, если у нее будет диагноз? В какую школу ее возьмут? Скорее всего, она попадет в школу для детей с психическими отклонениями. Чему она у них научится?
Я этого не знаю.
– Лучшее, что мы можем делать, – контролировать ее, предупреждать о последствиях поступков, которые она хочет совершать. У нас есть только один выход – та самая политика сдерживания.
Но ведь нам не удается ее сдерживать. Мы дали Розиному вирусу заразить Апинью, а теперь и Сеймон.
Когда я прихожу днем в спортзал, Соджорнер целует меня и берет за руку. У нас и правда все серьезно. Все мысли о Розе и моих полоумных родственничках отступают.
Джейми смеется:
– Похоже, вы разобрались со своими религиозными различиями.
– Именно, – говорит Соджорнер.
– У нас все замечательно, – добавляю я.
Джейми делает вид, что ее сейчас стошнит. Мы вместе разминаемся и отрабатываем удары. Я на долгое время забываю о своей сестре.
Мы идем домой втроем. Сегодня я ужинаю с ними и с мамами Соджорнер.
– Спасибо, что пригласил тогда Олли, – говорит Джейми. – Мы тусовались. Олли что надо.
Олли просто по определению что надо.
– Ты ведь знаешь, что Лейлани бросила Веронику?
Я качаю головой:
– Опять?
– На этот раз по‐настоящему. Вероника без конца рыдает. Порезала себе вены.
Я останавливаюсь и в ужасе смотрю на нее.
– Вышло неубедительно, порезы неглубокие, скорее царапины. Но она рыдает у Олли на плече, а они дружат еще с пеленок. Они очень близки. Олли нужно ее поддержать.
