– Бедняжка Олли.
– Именно.
– Не смотри на меня, – говорит Соджорнер. – Я Олли совсем не знаю. Приходите вместе в церковь, Джейми.
Джейми хрюкает от смеха. Я уже понял, что это дежурная шутка – про Джейми и про то, что ноги ее никогда не будет в церкви.
– В воскресенье мы идем протестовать. Мы с Олли сделаем мир лучше.
– Что, правда?
Я вмешиваюсь, чтобы не дать им поссориться:
– Твои мамы ведь знают, что мы вместе?
Я слегка нервничаю из‐за этого ужина.
– Конечно знают, – говорит Джейми. – Сид им обо всем рассказывает. В этом доме нет секретов.
– Ты говоришь так, словно это плохо, – замечает Соджорнер.
– Я никогда не думала, что буду скучать по жизни с родителями и по этому католическому ужасу в духе «все-сплошная-тайна-детям-нельзя-ни-о-чем-рассказывать». Но вы уж слишком откровенны!
– Нет!
– Детка, твоя мама обсуждает цвет и консистенцию своих какашек!
– Она болеет. Это один из показателей ее состояния.
– Это перебор, – отмахивается Джейми. – А еще твои мамы слишком шумно сношаются. Когда мои предки были вместе, они хотя бы вели себя прилично и вообще не занимались сексом. Или, может, занимались, но тихо, как мыши.
– Плохое сравнение. У нас тут шумные мыши.
– Да и хрен бы с ним. Я не хочу об этом знать. Предкам вообще не положено заниматься сексом. Фу. И твоя мама не должна вмешиваться в мои дела и спрашивать, предохраняюсь ли я и – как там она сказала? – а, да, вспомнила, получаю ли я «истинное удовольствие от секса». О. Мой. Бог. Она собиралась рассказать мне про клитор. Как неловко.
Соджорнер смеется. Меня раздирают на части желание узнать, как Джейми удается не богохульствовать в присутствии мам Соджорнер, и дикий хохот, потому что они кажутся мне абсолютно такими же, как мои родоки.
– Подожди. То есть они устроят мне допрос с пристрастием насчет того, доставляю ли я тебе истинное удовольствие?
Теперь смеется и Джейми. Они обе хохочут все громче, не в силах остановиться.
– Может, они попросят тебя нарисовать схему, чтобы убедиться, что ты знаешь, где клитор.
Джейми не может идти, она едва не падает от смеха.
– Ой, смотрите, – говорю я и машу перед ними своим телефоном. – Это мои родители. Они ждут меня дома прямо сейчас. Пока.
Соджорнер отбирает у меня телефон.
– Нет-нет-нет. – Она протягивает телефон Джейми. – Разве там есть такое сообщение?
Джейми качает головой:
– Не вижу ничего подобного.
Я хватаюсь за живот.
– Кажется, меня сейчас стошнит. – Я разворачиваюсь и делаю пару шагов в противоположную сторону.
Соджорнер берет меня за одну руку, Джейми за другую. – Не так быстро, мистер. От материнского допроса с пристрастием тебе не уйти.
– Нет никого хуже лесбиянок, – говорит Джейми. – Никакого стыда, никаких границ. Может, они еще захотят узнать, нормального ли размера у тебя член.
Соджорнер хмыкает и в шутку пинает Джейми в бок:
– Это уже слишком!
– Она ведь шутит, да? – Я уверен, что шутит. – Да? Они снова хохочут.
Мы встречаемся с Диандрой и Элизабетой в венесуэльском ресторане. Мама Элизабеты приехала в Штаты из Венесуэлы. Я впервые в жизни ем арепы. Я съедаю целых шесть штук, и все равно шестая оказывается не хуже первой. Мамы Соджорнер ни слова не говорят про мой пенис. Мы вообще не обсуждаем секс. Мы беседуем о политике, несправедливости, о демонстрации, на которую они ходили, о грядущем бое Соджорнер, о том, какая погода бывает в Сиднее зимой, о том, насколько глупо запрещать людям пить, пока им не исполнится двадцать один.
Мы с Соджорнер прощаемся почти час, за каждым поцелуем следует еще один, и еще, и еще… Я не рассказываю ей о том, что сделала Роза. Я не думаю о том, что сделала Роза.
Я прихожу домой после полуночи. Салли уже вернулась. Они с Дэвидом пьют вино, сидя за барной стойкой. Они знают, что я ужинал с Соджорнер, ее мамами и Джейми, но я пока ни слова не сказал им о нас с Соджорнер. Салли отставляет бокал и притягивает меня к себе.
– Ну и день! Или ночь и день – как ни назови. Ты в порядке?
– Да, а ты?
В ответ она снова обнимает меня.
– Не знаю. Не могу поверить, что они повели себя так безрассудно. Сеймон могла умереть.
Я обнимаю ее в ответ и иду к холодильнику. Он почти пуст. Нет ни ветчины, ни сыра. Никаких протеинов. Я выдвигаю ящик для фруктов и овощей, беру последнее яблоко. Надолго не хватит.
– Ветчины нет?
– Сегодня ни у кого из нас не было возможности сходить в магазин, – говорит Дэвид. – Можешь заняться этим завтра.
– Ладно, – соглашаюсь я, не понимая, чем буду платить за покупки. – У меня снова работает карточка?
– Я дам тебе наличные.
Я усаживаюсь на высокий стул, наливаю себе стакан воды.
– Теперь Сеймон в это верит, – говорит Салли. – В то, что арахис может ее убить.
Вот бы она поверила, что Роза может ее убить.
– Как Лизимайя и Джин?
– Они в шоке. Мне кажется, мы правильно поступили, сходив к психологу. Я как раз говорила Дэвиду, что он зря не пошел с нами.
По лицу Дэвида не скажешь, что он с этим согласен.
– Кто‐то должен работать. До открытия не так много времени.
– Десять месяцев? Это довольно много. Ты вполне можешь позволить себе отвлечься на пару часов.
Дэвид отмахивается от возражений Салли:
– Мне нужно работать.
– Что сказал психолог? – спрашиваю я.
– Он задавал практические вопросы. Попросил их обеих рассказать о том, что именно они собирались сделать. Каких результатов ждали. Подумали ли они о том, что случится, если все пойдет не по плану. Если, – Салли замолкает, – если Сеймон умрет.
Я уверен, что Роза об этом подумала.
– И что они сказали?
– Что они, конечно же, не продумали все настолько подробно. Они были уверены, что их план сработает.
– Он и правда сработал, – говорит Дэвид. – Сеймон жива.
– Да. Но в нашем случае, как сказал психолог, это не имеет значения. Нельзя принимать решения, опираясь на лучший вариант развития событий. Особенно в том случае, когда худший вариант – смерть.
– Как они повели себя, когда психолог заставил их проанализировать, что именно могло произойти?
– Сеймон была в ужасе. Она все время повторяла, что не хотела умереть. Роза тоже сильно расстроилась.
