— Лайонел, мне... — начала она, но он ее оборвал:
— Тебе нельзя доверять! Я не могу доверять!
Ей хотелось расплакаться, глядя на его прямую спину, но не
получалось, слез не было, только глаза кололо, точно от мелких осколков под
веками.
— Ты и не доверял никогда, — прошептала она, — иначе бы не
вернулся, иначе сказал бы мне, что в этом ящике, а не скрывал!
— Глупая! — рявкнул он, резко оборачиваясь. — Я это сделал
для тебя. Блаженно неведенье! Впрочем, откуда же тебе знать... Ты еще по своей
человеческой наивности полагаешь, что мир должен вертеться только вокруг тебя!
Каждое его слово пронзало воздух, било наотмашь, буквально
причиняя физическую боль.
Катя опустила голову и двинулась к выходу.
— Я не договорил! — схватил ее за плечо Лайонел и, глядя
прямо в глаза, процедил сквозь зубы: — Запомни, никто не собирается с тобой
нянчиться! Ты должна научиться отвечать за свои поступки, слова и мысли, чем
скорее начнешь, тем лучше. Я не Вильям, готовый вытирать тебе салфеткой рот
после завтрака, обеда и ужина! Подумай как следует, а того ли ты выбрала?
Девушка скинула его руку и хлестнула ему по лицу.
Голубые глаза стали еще прозрачнее, чище и острее.
— Не разговаривай со мной так, Лайонел! — выдохнула она,
пятясь к двери.
— Трусиха, — бросил он, а Катя развернулась и побежала по
коридору. В прихожей она накинула куртку, затем выскочила на улицу.
Теплый ночной ветерок шелестел по мокрой земле, от каждого
шага раздавалось чваканье. Пахло корой деревьев и первыми набухшими, еще не
раскрывшимися, почками.
«Весна уже никогда не будет для тебя той, что раньше»,
больше недели назад сказал ей Лайонел перед тем, как забрать ее глупую жизнь.
Он был прав, бесконечно прав. Весна оказалось другой, все другим, незнакомым,
чужим, обладающим невероятной глубиной. И эмоции, и чувства, и боль — острее
лезвия бритвы и пронзительнее стрелы из арбалета.
Катя бежала по улице, в глазах троилось, она впервые
двигалась с такой быстротой. Усталость совсем не чувствовалась, было легко и
свободно. Кроссовки промокли в лужах, брызги летели во все стороны, но она
бежала не останавливаясь. До тех пор, пока перед ней не вырос дом — ее дом. Где
на пятом этаже находилась квартира родителей. На кухне горел свет.
Девушка подошла к высокому тополю, растущему под окном, и
ловко вскарабкалась по нему до пятого этажа. Чтобы заглянуть в окно кухни,
пришлось ползти по толстой ветке.
Мать с отцом сидели за столом. Они не ели, отец смотрел
телевизор, а мать разгадывала кроссворд. Жучка, тяжело дыша, лежала у ее ног.
Сколько таких вечеров прошло за семнадцать лет?
Катя не могла поверить, что еще осенью была обычной
девушкой, которая день за днем возвращалась домой после учебы и работы к папе с
мамой. Ужинала, смотрела телевизор, делала домашнее задание, иногда навещала
бабушку, читала книги, ложилась спать и мечтала...
Куда-то подевались мечты. Их место заняла несмолкающая
музыка, запахи и звуки — множество множеств.
Девушка смотрела на своих сильно постаревших родителей,
лишенных лощеного вампирского блеска, — некрасивых, таких простых и, прижавшись
щекой к ароматной коре дерева, беззвучно плакала. Для них она теперь жила в
Англии, далекая и недоступная, как звезда.
Вскоре мать выключила телевизор и погнала отца спать. Свет в
окне погас, но Катя продолжала лежать на ветке, вспоминая маму. Как ненавидела
иногда и как не смогла простить, уходя из дома навсегда. Тогда она не понимала
своей жестокости по отношению к вырастившим и воспитавшим ее людям. Это сейчас
— когда слишком поздно, осознание вины точно ледяной рукой сжало немое сердце в
груди.
Катя спустилась с дерева и пошла, сама не зная куда. Такой
несчастной и одинокой она не чувствовала себя еще никогда.
Улицы давно опустели от людей, выветрился насыщенный запах
крови. Девушка блуждала по грязным дворикам в центре города. Перед глазами
мелькали исписанные стены, обломленная лепнина, ржавые решетки, темные окна.
Ничего, кроме отвращения, вид таких закоулков не вызывал.
В довершение всего она заблудилась и остановилась посреди
грязного дворика в поисках прохода.
В этот миг ей на плечи легли чьи-то руки. Катя хотела
вывернуться, но глубоко вдохнув, ощутила в горле любимый морозно-свежий аромат.
— Ностальгия, чувство вины, это нормально, — услышала она
холодный голос у самого уха. По телу прошла приятная дрожь.
Девушка повернулась и прижалась к груди Лайонела, шепча:
— Мне одиноко и страшно. Я рада тебе. Ты во всем прав, я
глупая, мне нужно, чтобы кто-то постоянно был рядом. Если ты оставишь меня, я
просто заблужусь в трех дворах и умру от боли на рассвете.
Молодой человек погладил ее по волосам.
— Ты не умрешь.
Катя приподнялась на цыпочки и приникла к его губам. Лайонел
ответил ей — целовал долго и нежно, а потом взял за руку и повел за собой.
Они шли молча, пока девушка не увидела среди уродливых
старых домов новый, полустеклянный — еще недостроенный, и не воскликнула:
— Хоть что-то тут радует глаз!
И сразу пожалела об этом, увидев, как обиженно и сердито
посмотрел на нее Лайонел.
— Они уродуют исторический центр города этими безвкусными
стеклянными шаблонами. Стирают историю. — Он любовно провел ладонью по неровной
ввалившейся стене старого дома. — Разве ты не видишь? Эти здания не только
памятники архитектуры, они живые, обладают душой и памятью. Для города они
важнее сотни людей.
Катя вздохнула.
— Ну конечно, как у вампиров — так души нет, а как у
какого-то старого клоповника, то сразу и душа и память. — Она понимала, что зря
затевает этот разговор, но не смогла себя остановить. И злилась, и ненавидела
этот город при мысли, что Лайонел никогда не полюбит ее так же сильно и
преданно, как любит эту груду старых камней, которые никогда не ответят ему
взаимностью, не подарят тепла.
«Какой смысл любви между айсбергом и камнем? Оба холодные и
равнодушные», — думала она, глядя в непроницаемое лицо молодого человека.
— Тот, кто уничтожает красоту, не способен на высокие
чувства. Тот, кто убивает чужую память, не имеет право на собственную, —
промолвил Лайонел и куда-то решительно зашагал.
Девушка догнала его и пошла рядом.
— Куда ты?
— Хочу нанести визит тому, кто строит это, — махнул он рукой
на стеклянное здание. — Я прихожу к таким людям в дом и забираю самую дорогую
вещь.
— Справедливо, — дернула плечиком Катя, — если уж ты
считаешь, что человек так оскорбил твою память.
