Сестры Хоуп помогали чем могли: установили поручни в ванной и коридорах и купили подержанный минивэн с подъемником для инвалидного кресла в надежде, что так отцу будет проще ездить по городу. Но через полгода он уже не мог водить машину, а мать вообще боялась садиться за руль. В итоге машину продали с убытком, а отец в последний год не выходил дальше заднего крыльца, не считая визитов к врачу.
Но он не был один: в доме постоянно находились родственники, бывшие ученики или коллеги. Как это принято на Юге, все несли еду, и в конце недели мать умоляла дочерей забрать часть домой, потому что в холодильнике не оставалось места.
Но продлилось это недолго. Отец постепенно терял речь. Последние месяцы жизни он дышал через кислородную маску и мучился от приступов кашля – атрофированные мышцы не могли вытолкнуть мокроту из легких. Хоуп помнила, как приходилось стучать его по спине, чтобы он откашлялся и не задохнулся. Отец страшно исхудал, и Хоуп очень боялась что-нибудь ему сломать, а он, прокашлявшись и отплевавшись, судорожно втягивал воздух, бледнел, как мука.
Время перед самым его уходом до сих пор вспоминалось ей как сплошной горячечный бред. Наняли профессиональных сиделок – сперва на полдня, потом на сутки. Отца кормили жидкой пищей через соломинку – он так ослаб, что на полстакана уходил почти час. Отказывал один орган за другим, началось недержание.
Хоуп приезжала каждый день. Говорить отцу было трудно, поэтому разговор вела в основном она: рассказывала о сыне и дочери, о ссорах с Джошем, которого сосед видел в отеле с местной риелторшей, подтвердила, что муж покаялся в очередной интрижке, но любовницу не бросил, и она, Хоуп, не знает, как быть.
Наконец в один из дней, когда отец еще был в ясном сознании, шесть лет спустя после отъезда из Сансет-Бич, Хоуп рассказала о Тру. Отец не сводил с нее глаз, и когда Хоуп дошла до эпизода, как разрыдалась перед ним на веранде, пододвинул к ней руку впервые за много недель. Хоуп схватила отца за руку.
Он выдыхал – долго и с усилием, и откуда-то из горла донеслись звуки, походившие больше на бульканье. Однако Хоуп, хорошо знавшая отца, разобрала:
– А ты уверена, что уже поздно?
Через шесть дней отец умер.
На похороны собрались сотни людей. После кладбища все пришли на поминки, а когда к вечеру скорбящие разошлись, в доме стало тихо, будто и он умер вместе с хозяином. Хоуп, конечно, знала, что люди по-разному реагируют на стресс, но то, как повела себя мать, ее шокировало. Миссис Андерсон то и дело разражалась истерическими слезами. Она начала пить, перестала мыться и следить за собой. По всему дому валялась заношенная одежда, на полках скопился толстый слой пыли, на кухне громоздились грязные тарелки – посуду мыла Хоуп в свои приезды. Продукты в холодильнике портились, телевизор орал не переставая. Дальше мать начала жаловаться на всевозможные проблемы: светобоязнь, боль в суставах, рези в желудке и трудности с глотанием. Она стала дерганой, суетливой, не заканчивала фразы или же удалялась в свою комнату с опущенными шторами и закрывалась на ключ. Тишина за дверью казалась страшнее любых истерик.
Со временем ситуация только ухудшалась, и в конце концов мать практически перестала выходить из дома. Через четыре года после кончины мужа ей назначили резекцию грыжи. Операция считалась чуть ли не амбулаторной и, по мнению врачей, прошла абсолютно нормально. Грыжу вправили, что надо зашили, жизненно важные функции пациентки оставались стабильными на протяжении хирургического вмешательства, однако миссис Андерсон не проснулась после анестезии и через два дня умерла.
Хоуп знала и хирурга, и анестезиолога, и медсестер. Операция матери была в тот день одной из нескольких, и больше ни у одного пациента не возникло ни малейших осложнений. Хоуп не была новичком в медицине и знала, что смерть иногда наступает без явных причин. В глубине души она придерживалась мнения, что мать просто очень хотела умереть и добилась своего.
Хоуп почти не запомнила ни прощания, ни похорон. В первые недели ни у нее, ни у сестер не хватало духу разобрать оставшиеся после матери вещи. Хоуп бродила по дому, где выросла, и не могла понять, как это – жить без родителей. Лишь через несколько лет она перестала ловить себя на мысли взять телефон и позвонить отцу или матери.
Боль утраты и печаль постепенно сменились воспоминаниями. Хоуп думала о каникулах, когда они отдыхали всей семьей, о прогулках с отцом, о семейных обедах и днях рождения, о кроссах, которые они бегали с папой, и о школьных проектах, которые делали с мамой. Больше всего она любила вспоминать своих родителей как любящую пару – супруги до седых волос флиртовали друг с другом, думая, что дети их не видят. Но улыбка пропадала так же быстро, как расцветала, потому что на память сразу же приходили Тру и утраченная возможность прожить с ним всю жизнь.
Вернувшись в коттедж, Хоуп несколько минут грела руки над конфоркой – октябрь выдался на редкость промозглый. Зная, что после захода солнца станет еще холоднее, она поколебалась, не включить ли камин – автоматический, газовый, с имитацией дров, но потом решила прибавить температуру на термостате и сделать себе чашку горячего шоколада. В детстве Хоуп обожала согреваться таким способом, но в подростковом возрасте отказалась от шоколада, считая, что в нем слишком много калорий. Сейчас ее уже не волновали подобные мелочи.
Это напомнило Хоуп о возрасте, а на эту тему она предпочитала не думать. Хочешь не хочешь, но они живут в обществе, где в женщинах ценятся в первую очередь молодость и красота. Хоуп нравилось думать, что она выглядит моложе своих лет, но в глубине души она готова была признать, что обманывает себя.
Впрочем, все это несущественно – здесь есть более важные дела. Пригубив горячий шоколад, Хоуп смотрела, как заходящее солнце расплавленным золотом заливает океанскую гладь, и вспоминала двадцать четыре года своей жизни. Интересно, Джош догадывался, что она любит другого? Как бы Хоуп ни старалась скрыть свои чувства, порой ей казалось, что тайная любовь к Тру подточила ее брак. Может, Джош интуитивно знал, что в постели с ним Хоуп думает о ком-то еще? Понимал ли он, что часть ее души навсегда закрыта для него?
Хоуп не хотелось верить, что это в какой-то мере объясняло частые измены мужа. Всю ответственность целиком (и даже сколько-нибудь значительную ее часть) за его амурные похождения она принимать не собиралась: он взрослый человек, сам отвечает за свои поступки. Но что, если…
Этот вопрос не давал ей покоя с того дня, как она узнала о первой измене Джоша. Хоуп прекрасно осознавала, что не до конца откровенна с мужем и что их брак был обречен с той минуты, как она ответила «да». Хоуп готова была загладить это нынешней дружбой, но не имела ни малейшего желания что-то пробовать еще раз. Для нее это просто попытка реабилитировать себя в собственных глазах, пусть Джошу и невдомек.
Она так и не сказала ему, что любит Тру, не желая больше никому и никогда делать больно, но отсутствие признания означало отсутствие прощения. Хоуп приняла это и смирилась с чувством вины – так люди привыкают жить с угрызениями совести за совершенные ошибки. Хоуп говорила себе, что большинство ее проступков можно считать мелкими по сравнению с тайной, которую она хранит от мужа, но как раз эта тайна не давала ей покоя.
