Тру ждал, пока она подыщет слова.
– Не могу передать, сколько же раз я об этом думала… Когда мы шли по берегу, я не знала, как тебе сказать, а мысли в голове ходили ходуном. Я очень боялась и чувствовала, как между нами нарастает отчуждение, потому что уже знала – мы расстанемся. Но я хотела, чтобы это произошло, если можно так сказать, на наших условиях, а получилось, что Джош лишил нас этого права…
Тру слышал мольбу в ее голосе.
– Мне казалось, я знаю, насколько задела тогда твои чувства, но видеть тебя на рисунке в этот момент… так мучительно… Твое лицо… Выражение, которое ты ему придал…
Голос изменил ей, и Хоуп не договорила. Тру молчал, признавая правоту ее слов. Это был один из самых пронзительных рисунков во всем альбоме – он даже колебался, оставлять его или нет.
– А ты… Знаешь, что ты сделал? Ты не стал спорить, злиться или требовать. Твоим первым побуждением было просто меня удержать. Успокоить, хотя это тебя стоило успокаивать. Я этого не заслуживала, но ты почему-то осознавал, что и насколько необходимо мне в жизни, – Хоуп с трудом сохраняла самообладание. – Вот чего мне не хватало в браке с Джошем, – человека, который умеет успокоить и поддержать, когда мир вокруг рушится. А сегодня у почтового ящика, когда я пребывала в шоке и не знала, что сказать, ты снова меня обнял, потому что понимал – я будто сорвалась со скалы и мне нужно, чтобы ты меня подхватил… – Она с грустью покачала головой: – Не знаю, обнимал ли меня Джош хоть раз с такой же чуткостью. Я вновь и вновь думаю, сколько же я потеряла в тот день, когда уехала из Сансет-Бич.
Тру долго смотрел на нее, не двигаясь, и наконец взял шкатулку и переставил на стол. Он положил руку на альбом со своими рисунками, осторожно освободил его от пальцев Хоуп и отложил к шкатулке. После этого Тру обнял женщину, которую обожал всю жизнь, и она прильнула к его груди. Он мягко и нежно поцеловал Хоуп в голову, совсем как двадцать четыре года назад.
– Теперь я здесь, – прошептал Тру. – Мы были влюблены, но как-то не вовремя. Вся любовь в мире не способна бороться с неудачным моментом времени.
– Знаю, – отозвалась Хоуп. – Но мне кажется, нам было бы хорошо вместе. Мы бы могли сделать друг друга счастливыми… – Тру смотрел, как она зажмурилась и медленно открыла глаза. – А теперь уже поздно, – глухо прибавила Хоуп.
Он нежно приподнял ее подбородок. Она смотрела на него, все такая же красивая, как четверть века назад. Тру наклонился к Хоуп, и их губы соприкоснулись.
– Никогда не поздно обнять тебя, – пробормотал он.
Поднявшись с дивана, Тру протянул ей руку. Серебристый свет взошедшей луны за окном соперничал с красноватым огнем в камине. Хоуп медленно поднялась. Тру поцеловал ее руку, которую держал в своей, и мягко, не торопясь, привлек Хоуп к себе. Он обнял ее, а она закинула руки ему на шею и положила голову на плечо. Ее дыхание трепетало у его уха, и Тру думал про себя, что большего от жизни ему и не надо. Он с первой секунды знал, что Хоуп его единственная, и еще двадцать четыре года назад понял – другой никогда не будет.
На улице завывал ветер. Хоуп покачивалась в такт музыке, прильнув к Тру всем своим телом, и он поддался желанию.
Ее рот открылся под натиском его губ, а язык нежно касался его языка, горячий и влажный. Это ощущение не изменилось, оказалось неподвластно времени. Тру крепче прижал Хоуп к себе, словно намереваясь сплавить их тела воедино. Его рука скользнула по ее спине и зарылась в волосы, затем снова принялась поглаживать спину. Он так долго этого ждал, воскрешал воспоминания столько одиноких ночей… Когда поцелуй закончился, Хоуп уткнулась лицом ему в грудь. Тру почувствовал, что она дрожит всем телом.
Услышав всхлип, он с тревогой понял, что Хоуп плачет. Тру немного отстранился, желая посмотреть на нее, но она не подняла головы.
– Что случилось? – спросил он.
– Прости меня, – прошептала Хоуп. – Я виновата, я так виновата! Зачем я вообще тебя оставила? Почему раньше не нашла? Как жаль, что ты в тот раз не сел в самолет…
В ее голосе слышался неподдельный страх, чего Тру не ожидал.
– Я здесь, – повторил он, – и больше никуда не уйду.
– Слишком поздно, – сказала она упавшим голосом. – Прости, но уже слишком поздно. Я не могу с тобой так поступить.
– Все в порядке, – нежно убеждал Тру, борясь с надвигающейся паникой. Он не понимал, что происходит, не знал, чем расстроил ее. – Я понимаю, почему ты тогда ушла. У тебя двое прекрасных детей. Хоуп, все нормально, я понимаю твой выбор…
– Дело не в этом, – она покачала головой. Слова тяжелым грузом ложились на сердце, а в голосе звучала нечеловеческая усталость: – Уже слишком поздно.
– Да о чем ты говоришь? – не выдержал Тру, хватая ее за локти и снова приблизив к себе. – Я не понимаю, о чем вообще речь. Пожалуйста, поговори со мной, Хоуп! – Он в отчаянии пытался заглянуть ей в лицо.
– Я боюсь… И не знаю, как сказать моим детям…
– Бояться нечего, я уверен, они все поймут.
– Нет, нет, – покачала головой Хоуп. – Я помню, как мне самой было тяжело…
У Тру по спине пробежала дрожь. Он с усилием глубоко вздохнул.
– Не понимаю.
Она зарыдала сильнее, цепляясь за него, чтобы удержаться на ногах.
– Я умираю, – проговорила она наконец. – У меня тоже амиотрофический склероз, как у папы, и теперь я умираю.
От этих слов в душе у Тру что-то оборвалось. Отчего-то мелькнула мысль, что тени языков пламени на стенах как живые. Последние слова Хоуп стучали в голове: амиотрофический склероз… я умираю…
Он закрыл глаза, стараясь стать ей опорой, ища в себе силы, но тело будто обмякло. Хоуп стиснула его, шепча:
– О, Тру, мне так жаль… Это все моя вина…
Он чувствовал, как что-то давит изнутри на глаза, а в ушах эхом отдавалось: «Я умираю».
Она уже рассказывала, как тяжело уходил ее отец, как под конец он исхудал настолько, что Хоуп на руках носила его в кровать. Безжалостная и неизлечимая болезнь, рано или поздно лишающая человека возможности дышать. Тру не знал, что сказать, пока Хоуп отчаянно рыдала у него на груди; все, что он мог, – стоять и не падать.
Мир за окнами был черен. Ночь выдалась не из теплых, но Тру содрогнулся от леденящего холода совсем иного рода. Он всю жизнь ждал Хоуп и нашел ее, но скоро опять потеряет! Мысли метались, он страдал от почти физической боли и отчего-то вспомнил последнюю строчку своей записки, которую оставил в ответ на приглашение к «Родственным душам» много лет назад: «Остаюсь в предвкушении сюрпризов и надежде, что вы станете моим проводником».
Тру не знал, почему эта строчка вдруг всплыла в памяти или как понимать эти слова, утратившие теперь всякий смысл. Хоуп была его мечтой, всем, чего он когда-либо хотел, и вот она умирает. Тру был на грани отчаяния, когда они плакали, держась друг за друга, и их рыдания эхом отдавались в безмолвном доме.
