Сейчас же предстояло аккуратно объединить обе свои ипостаси. От руководителя Дневного Дозора требовалось, с одной стороны, свести в некую стройную систему все факты по делу «воронежского мясника», с другой – присовокупить к ним сведения о древнем пророчестве, полученном от самого Йехошуа, а с третьей – не ввязывать в это дело, собственно, библейские мотивы и историю Цатогуа. Задача виделась достаточно нетривиальной.
Энергично молотя подушечками пальцев по клавишам ноутбука в моменты вдохновения и, наоборот, «зависая», когда формулировки требовали особо иезуитской уклончивости, Ольгерд не переставал думать об Обвальщике. Парень, конечно же, сам нарвался: каждый из нас прежде всего несет ответственность за себя и последствия сделанного выбора должен грести полной мерой. Но если встать на его место…
Никому никогда не рассказывая – кроме разве что Форкалора, который сам был свидетелем некоторых событий, еще в Жемайтии, – Ольгерд порой припоминал ранние годы своей жизни. Далеко не сразу из мрачного, диковатого, вспыльчивого подростка вырос серьезный, скучный, порядочный до скрипа крахмала на воротничке Иной. По сути, это было вынужденное решение: именно будущий начальник убедил молодого Темного, что любая сила нуждается в самоконтроле. И прежде всего – сила значительная, искушающая тем, что якобы упрощает решение многих и многих вопросов.
Потому что это не так. Потому что каждая спрямленная дорога может пресечься обрывом. Потому что не зная, что лежит между точкой «А» и точкой «Б», можно в результате простых, понятных решений оказаться в таком «Ы», что не столько страшно, сколько стыдно. И не перед другими – перед собой в первую очередь.
За приоткрытым окном шумел проспект Революции, а за проспектом шелестел свежей, еще не до конца потемневшей листвой Петровский сквер. Какой-то любопытный воробей, прилетевший явно из тех краев, неспешно прогуливался по подоконнику и заглядывал внутрь, кося черным, дурноватым, хулиганистым глазом. «Почти как у Олега», – вспомнил Ольгерд и передернул плечами. Птица возмущенно чирикнула, вскинулась крыльями и канула отвесно вниз.
Вот так и Обвальщик пропадет. Будет брошен куда-нибудь в пражские катакомбы, заперт на семь замков, выставлен на обозрение скрытых и вандалостойких камер. Как опасный зверь, как бешеный пес, как бесправная скотина.
Или, что еще хуже, парня начнут стравливать с какими-нибудь крепко проштрафившимися низшими. Устраивать «гладиаторские бои». Снова под холодными, стеклянными – или из чего там сейчас делают линзы? – взглядами видеорегистраторов. Увешав все вокруг магическими детекторами и голокронами – словечко пришло из гиковской субкультуры, – записывая и анализируя каждое движение – как самого юноши, так и его жертвы и Сумрака вокруг них. Пытаясь поверить чернильной, канцелярской алгеброй жестокую гармонию гнева и уничтожения.
Помимо того что подобное отношение было негуманным – смешное обвинение, особенно в адрес Иных, особенно Инквизиции, – оно же несло в себе явную опасность. Ибо не бывает идеальных систем. Каждая сильна ровно настолько, насколько сильна слабейшая ее компонента. В данном случае, как ни странно, в роли ахиллесовой пяты выступала магия.
Успев убедиться в способности Обвальщика выжигать Сумрак вокруг себя и развеивать таким образом любые попавшие под раскаленную ауру заклинания, Ольгерд ни минуты не сомневался: сбежит. Выждет, выдержит, затаится. Почует нужный момент, пройдет сквозь барьеры и щиты, как хорошо наточенный нож сквозь стенку шейной артерии, перебьет кучу народу…
И сбежит. И будет сеять Хаос, попирая Порядок. Пока кто-нибудь не сопоставит наличные потери и потенциальные выгоды и не перейдет к проверенным методам физического устранения.
Кроме всего прочего, главу Темных тревожил рассказ Цатогуа. Если хитрый бескуд не врал – хотя с чего бы ему? – то величайший Нулевой Светлый провидел появление Олега. И уподобил его себе: «Придет тот, над кем Сумрак не будет иметь власти, как надо мной». Такое сравнение, можно поклясться чем угодно, было способно вызвать нервный тик у Гесера и Завулона разом. Что уж тут говорить о простом провинциальном дозорном?
Не менее тревожащей выглядела и другая строчка: «Когда придет час –многое переменится». Чем должно было быть многое с точки зрения Иисуса Христа, окормлявшего страждущих, утешавшего отчаявшихся, воскрешавшего мертвых одним универсальным движением брови – и все это не нарушая баланса Тьмы и Света?
Возможно, дело было в природной мнительности, возможно – передалось волнение Фазиля после звонка. Ольгерд вдруг ощутил приближение чего-то неотвратимого. Смутное беспокойство, которое не являлось манифестацией некоей конкретной угрозы, скорее, неоформленным предчувствием. Сосредоточившись, он решил взглянуть на линии вероятностей…
И обомлел.
Обычно картина конфигурировалась по конкретному запросу – и выглядела при этом, как схематично нарисованное дерево, темным силуэтом возможностей проступающее на квантовой пене бытия. Вспомнился рассказ Цадика: Древо сфирот, Древо миров. Может, и вправду на конце каждой из ветвей – своя собственная вселенная? И все они существуют здесь и сейчас – обретая как рождение, так и смерть в момент наблюдения?
Теперь же перед взором недоумевающего мага вихрилось нечто, больше всего напоминавшее результат крепкой взаимной дружбы между парой клубков шерсти и взводом отважных котят. Еще в голову почему-то лезло назойливое: «Когда был Пушкин маленький, с кудрявой головой…» Поклонником великого афропетербуржского поэта Темный Иной не был и на получившуюся каляку-маляку смотрел с искренним недоумением.
А кроме того, вдруг нахлынуло глубокое ощущение дежавю, причем в парадоксальной смеси со своим антиподом – жамевю. В том смысле, что окружающая обстановка одновременно вызывала странные воспоминания о, казалось бы, никогда доселе не прожитом – и при этом внушала мысли, что все это уже было, было, и не раз, и не два, и будет снова, и никуда от этого никому не деться. Мир покачнулся вокруг Ольгерда, и он вцепился в край стола, чтобы удержаться.
Нахлынуло – и отпустило. Глава Дозора разжал пальцы, потер ладонями, выдохнул. Оправил пиджак, пригладил волосы и ощутил, как на лбу проступают капельки пота. Это уже было ни в какие ворота, и потребность крепко выругаться пришлось давить с известным усилием.
Еще следовало проверить защиту. Скрупулезно исследовав все поставленные щиты, а также проинспектировав амулеты, штатные и сделанные по спецзаказу, Ольгерд с некоторым разочарованием обнаружил, что все они находятся в полнейшем, раздражающем порядке. Даже Глаз Нехалены – редкость, приобретенная по случаю у одного польского wiedzmin’а[1] и призванная развеивать насланные на владельца иллюзии, – издевательски молчал. Темный снова начал закипать.
«Спокойно», – прошептал внутренний голос. Та сторона личности, что отвечала за рацио. «Спокойно», – повторил он, и дозорный начал дышать медленнее и глубже. «Если это развлекаются какие-то недобрые шутники – мы их ущучим. Если сумеречный феномен – разберемся. А если это еще и связано с Обвальщиком…»
