– Ну, вообще это не очень вежливо, – произнес он максимально мягким тоном. – Старших надо уважать. А знаете, сколько Нику лет? Ничего, что я вас так – Ником? – обернулся он к хозяину.
Тот одобрительно кивнул, и перевертыш продолжил:
– В общем, наш гостеприимный дедушка – почетный гражданин Византии и заслуженный феномен нашей с вами реальности. Да он на этой фатере уже веков шестнадцать кукует! Потрафьте любопытству. А мы обещаем обдумать и помочь. В меру сил.
Кажется, упоминание Византии возымело действие. Перестав сверкать своими темными изумрудами, Юлия опустила плечи и вся как-то обмякла.
– Шестнадцать веков… – Она, покачиваясь, подошла к креслу и села на освободившуюся банкетку. – Я вас понимаю. Столько времени… – Она потерла лицо ладонями, выпрямилась, сложила руки на колени. – Но давайте действительно по порядку.
Для простоты понимания.
* * *
После того как Эрнест отправил ее домой, девушка не сразу пришла в себя. Она лежала на кровати в одежде, стянув только сапожки, и малоосмысленно лупала глазами, пытаясь понять, что это ее так сморило. А потом, едва наваждение стало спадать, Юлия снова услышала Зов. И пошла по нему.
На улице, конечно же, стоял импозантный и неотразимый господин Смолин. Он словно бы весь мерцал неким загадочным, потусторонним сиянием, по краям исходившим не менее загадочной и потусторонней тенью. Ничего прекраснее девушка в жизни своей не видела, и ее необоримо потянуло к мужчине. Прижаться, приникнуть, пасть в объятия…
Все эти глупости вылетели из головы стаей спугнутых галок, когда Эрнест вдруг ощерился, блеснул зрачками и отскочил на добрую пару шагов – ровно как стоял, спиной вперед. Он смотрел на нее, будто не веря своим глазам, и нижняя челюсть его, до того момента зачем-то неудобно вывернутая, теперь просто ходила вверх-вниз. Словно ее владелец силился что-то сказать – и не мог.
Потом Юлия ничего не помнила. Очнулась уже в больнице, когда ее привели в чувство, начав осматривать и опрашивать. Новость о раке восприняла с недоверием – что было естественно. Немножко поскандалила, немножко поплакала. Выпила снотворное, предложенное врачом, и снова задремала, тревожно и неуверенно.
И снилось ей, что она сидит в каком-то парке – или, скорее, сквере. Сидит прямо на траве, посреди овальной полянки, полунакрытой над головой древесными кронами. Сидит – и смотрит на воробья, скачущего прямо возле ее ступней, косящего черной бусинкой глаза и клюющего что-то на земле.
Сам сквер был словно окружен туманом, наплывавшим откуда-то от реки. Почему именно от реки – Юлия понятия не имела, но чувствовала. Так бывало в других снах: какие-то смутные ощущения, предчувствия, предзнания об устройстве мира вокруг. Еще где-то за туманом прятался мост, и он тоже был частью вложенного извне. По идее, надо было встать и по оному мосту пойти – но сил на это собрать не получалось никак.
И тогда воробей, продолжавший шуршать где-то внизу, вдруг подпрыгнул. Махнул своими крапчато-волнистыми крыльями. Аккуратно сел на указательный палец, закрепился на нем ловкими коготками. Повернул голову так, эдак.
И почти нежно, легонько клюнул девушку в руку.
Ощущение было, словно все тело взорвалось. Ровно от точки касания – и до последнего волоска, до ноготка, до ресницы. Распалось, разметалось на мельчайшие жилки, разлетевшиеся по скверу, по миру, по целой Вселенной. Растворившиеся в этом тяжелом, плотном, живом тумане. Пропитавшиеся им.
И собранные обратно взмахом пары бесконечных, жутких, все накрывающих крыльев.
Тут Юлия проснулась. Она все еще лежала на больничной койке в той же одиночной палате, обставленной словно дорогой гостиничный номер. Играла музыка – смутно знакомая, будто уже слышанная где-то. Напротив стоял Эрнест – весь какой-то встрепанный, взбудораженный, перепуганный. Еще почему-то показалось, что на мгновение в одном из углов мелькнула тень огромной, но симпатичной собаки, а в другом – шарахнулся элегантный и тоже знакомый женский силуэт. Видения были настолько мимолетными, что девушка сочла их игрой недопроснувшегося разума.
А потом пришли врачи. И началось самое интересное.
Кто-то молчал и сосредоточенно хмурил брови. Кто-то размахивал руками и не стеснялся в выражениях. Кто-то оправдывался, тыкал колпачком шариковой ручки в распечатки томограмм и взывал к объективности. Эрнест сидел сбоку, как паинька, и умиленно переводил взгляд с одного медицинского светила на другое. Ему, очевидно, были глубоко и прочувствованно по барабану «диагностические ошибки», «вопиющая некомпетентность» и «дешевая клоунада».
Ведь главное стало ясно и очевидно. Выяснилось, что Юлия здорова. А больше господина Смолина ничего волновать не могло.
Потом были какие-то формальности. Оформление выписки, отказ от более глубокой диагностики с потенциальным переездом аж в Москву или в Петербург. Озадаченные лица врачей других отделений. Так ничего и не понявшая родня. Эрнест, который то пропадал куда-то, то опять появлялся, сияющий, с глупой улыбкой и словно бы в легком нокдауне.
А еще позже она снова оказалась дома. На той же кровати, только уже приняв душ и переодевшись. С ощущением, что все это был глупый, тяжелый, неприятный сон. И сон этот наконец закончился. Можно начинать жить, как раньше.
Вот только у мироздания оказались совершенно иные планы.
Когда Эрнест, словно обескураженный гормонами подросток, бухнулся перед ней на колени, промычал нечто маловнятное, но однозначно трактуемое как признание в любви, а потом вдруг унесся вскачь, пообещав вернуться в ближайшие минуты, Юлия крепко озадачилась. Не то чтобы Смолин ей не нравился… Но почему-то после больницы значительная часть его обаяния будто бы стерлась. Та аура загадочности, недомолвок, да просто какого-то примитивного, животного притяжения, что веяла вокруг него до всех этих событий, истаяла в один момент. И это смущало.
Потому что девушка осознавала: именно Эрнест устроил ее в клинику, оплатил одиночный люкс, бегал и тряс врачей. Чувство благодарности не было ей чуждо – но и основой для иного, ответного чувства оно быть не могло. Ситуация получалась нездоровой.
Голова начала кружиться. Мысли путались, смешивались, разделялись; в какой-то момент даже возникло ощущение, что в голове умещается не единственная идея, а целый хор, пытающийся в чем-то убедить друг друга, одновременно и вразнобой. Поначалу списав недомогание на переутомление и улегшись поудобнее, чтобы подремать, Юлия запаниковала и села на кровати.
И вдруг опять взорвалась. Как тогда, во сне.
Только теперь у обрывков личности была цель. Множество целей. Разорванную на части, не испытывающую даже ужаса – потому что нечем было испытывать – девушку словно подхватило необоримым ветром и унесло, понесло куда-то. Одновременно во все возможные стороны, по всем представимым векторам…
И принесло. Да так, что удивляться не осталось сил.
Сначала Юлия оказалась в пустыне. Вернее, не совсем так: пустыней это могло помститься человеку городскому, да еще и северному. На самом же деле в пейзаже наличествовало и озеро, и пальмы вкруг него, и поросшие выгоревшей на солнце травой холмы. Дул легкий, едва ощутимый ветер, не помогавший разогнать навалившуюся жару.
