— Дайте ключи от сундуков и чуланов.
— На что вам? Позвольте, товарищ, узнать, в чем дело.
— Все ваше имущество мы реквизируем. Вы кулак и подлежите выселению. Старик оторопел.
— Выселению?..
Раздался взрыв бабьих рыданий.
— Ба-атюшки! Да что же это?
Мужики стояли бледные.
Зияли раскрытые сундуки, зияли чернотою распахнутые двери клетей и кладовушек. На лавках и на чистом, строганом полу грудой лежали овчины, холсты, новые сапоги, мужская и женская одежа.
Местный пастух, в очень грязных, разбитых лаптях, выкладывал из сундука вещи, изумлялся и встряхивал волосами.
— Ну и добра-а! И откедова столько раздобыли! Старик подошел к Ведерникову.
— Позвольте вам, товарищ, объяснить. Кулак, говорите. Не знаю, как по-новому сказать, а по-старому: вот вам святая икона, — никогда за жизнь свою не имел чужого труда, все с сынами своими горбом заработал.
Мужик в клочковатом полушубке сказал извиняющимся голосом:
— Василий Архипыч, а ведь торговлишкой-то ты занимался!
— Игде?
— Игде! А не бывало так, что по всей деревне холсты закупишь да вместе со своими повезешь в город продавать?
— Нукштож!
— Вот те и «нукштож»! — сурово сказал пастух. — Называется: нетрудовой доход.
Как на пожаре, переливался заунывный бабий вой, похожий на завывание осеннего ветра в трубе. Плакали ребята. Вдруг старуха вцепилась в рукав Ведерникова и закричала:
— Да вы что же это делаете, а? Ведь это же дневной разбой!
Дверь открылась, вошел местный учитель, — невысокий человек с маленьким носиком. Удивленно остановился, попятился. Старуха увидела его и завопила:
— Караул!!
Учитель поспешно скрылся. Старуха исступленно бросилась к Лельке.
— И ты тоже! Они от Христа отреклись, злодеи, а ты — молодая девчонка, и тоже лезешь в эту грязь! Не стыдно тебе разбой этот делать?
Старуха, рыдая, упала на лавку. Лелька с строгим лицом связывала в узлы отобранные вещи.
Юрка и пастух запрягали в сани на дворе хозяйских лошадей. Пастух восхищался:
— Ах, и лошадки же хороши!
Глядел им в зубы, щупал в пахах. Юрка спросил:
— В колхозе у вас пригодятся?
— Как не пригодится! На этих, друг, лошадях пахать — все одно, что трактор твой.
Старик в избе спросил Ведерникова:
— Что же вы нам оставите?
— А вот что на вас надето. Будет с вас и этого.
Два широкоплечих, голубоглазых сына старика стояли у стены и с такою смотрели ненавистью, что было жутко. Юрка, пастух и мужик в рваном полушубке стали выносить вещи.
На лавке сидел и всхлипывал пятилетний мальчишка, такой же ярко-голубоглазый, как все мужчины. На ногах его были новые, еще не разношенные серо-белые валенки с красными узорами на голенищах. Ведерников оглядел их и спросил:
— Башмаки есть у тебя, мальчик? Он робко взглянул.
— Есть.
Взял с подоконника и поспешно протянул Ведерникову. Ведерников сказал Лельке:
— Пусть переобуется. А валенки пойдут в детдом, бедняцким детям.
Лелька ласково взяла мальчика за плечо.
— Ну-ка, мальчик, скидай валенки. Вот у тебя башмаки какие хорошие! Довольно с тебя.
Мальчик покорно снял валенки и стоял босиком. Лелька сказала:
— Не надо босым стоять, простудишься. Надень башмаки. Старуха сорвалась с лавки, вышибла поленом стекло в окне, высунулась и стала кричать на всю улицу:
— Караул! Карау-у-ул! Ведерников строго сказал:
— Будет, старуха, не бузи!
Юрка, наморщившись, совал валенки в холщовый мешок, где уже много было валенок и сапогов.
Ведерников вышел на двор поглядеть, как укладывали вещи. К нему подошел старик.
— Товарищ, примите заявление: желаю с сынами моими идти в колхоз.
Ведерников оглядел его, усмехнулся.
— Тебя — в колхоз? Да ты на весь колхоз заразу пустишь, весь его изнутри развалишь. Нет, старичок божий, мы богатеев в колхозы не принимаем. Лучше отправляйся кой-куда комаров покормить.
Старик спросил упавшим голосом:
— Вы что же, отправлять нас куда будете?
— Да уж тут, папаша, не оставим, будь покоен: очень от тебя большой вред идет на всю деревню.
Сани, доверху полные добром, выезжали со двора. По улице отовсюду тянулись груженые подводы, комсомольцы правили к церкви. На широкой площадке над рекою стояла церковь со снятыми колоколами и сбитыми крестами. Она была превращена в склад для конфискованных у кулаков вещей.
В воздухе было мягко, снег чуть таял. Юрка сидел на облучке груженых саней. Торчал из сена оранжевый угол сундука, обитого жестью, самовар блестел, звенели противни и чугуны. Юрка глубоко задумался. Вдруг услышал сбоку:
— Дяденька!
Поглядел: рядом с санями, босиком по талому снегу, бежал голубоглазый мальчишка.
— Дяденька! Отдай валенки!
Юрка отвернулся, закусил губу и хлестнул вожжою лошадь. Мальчик не отставал. Вязнул ногами в талом снеге, останавливался в раздумьи и опять бежал следом, и повторял, плача:
— Дяденька! Отдай валенки!
* * *
Организовали весь комсомол окрестных деревень. Комсомольские бригады сплачивали бедняков, обобществляли весь рабочий и продуктовый скот. Работали день и ночь. Из района и округа то и дело приходили настойчивые приказы: «Нажимай на сплошную», то есть на сплошную коллективизацию.
И нажимали. Раскулачивали состоятельных, сулили всяких бед середнякам и беднякам, которые отказывались идти в колхозы. На собраниях мужики вызывающе спрашивали:
— Да что же, конец концов: добровольно в ваши колхозы полагается идти или нет? Коли нет, то покажите, где такой декрет, чтобы всех нас гнать в колхоз?
Ведерников отвечал:
— Декрета нет, в колхозы идут добровольно. А вы мне только вот что скажите: вы — против советской власти?
— С чего нам быть против?
— А тогда что ж: мы, понимашь, вас зовем в колхозы не из своей головы, вас зовет советская власть и партия Векапе. Коли не идете, значит, вы против советской власти. Ну, а уж этому не дивитесь: кто против советской власти, тех она лишает голоса.
Уныние и угрюмость повисли над деревнями. Походка у мужиков стала особенная: ходили, волоча ноги, с опущенными вперед плечами и понурыми головами. Часами неподвижно сидели и тяжело о чем-то думали. И каждый день новые приходили записываться в колхоз. А перед тем резали весь свой скот.
