Катя в бешенстве смотрела на него. Бестолочь и унижения сегодняшнего дня огненным спиртом ударили ей в голову. Она пошла к двери и громко сказала:
— Когда же кончится это хамское царство!
Молодой человек вскочил.
— Что вы сказали?!. Товарищи, вы слышали, что она сказала?
Катя, пьяная от бешенства, остановилась.
— Не слышали? Так я повторю. Когда же кончится у нас это царство хамов!
— Надежда Васильевна! Кликните из коридора милиционера… Прошу вас, гражданка, не уходить. Я обязан вас задержать.
Вошел милиционер с винтовкой. Молодой человек говорил по телефону:
— Особый отдел?.. Пожалуйста, начальника. Просит заведующий жилотделом… Товарищ Королицкий? Я сейчас отправлю к вам белогвардейку, занимается контрреволюционной пропагандой… Что? Хорошо. И свидетелей? Хорошо.
Он стал писать.
— Вы не отпираетесь, что сказали: «когда же кончится это хамское царство?»
— Не отпираюсь и еще раз повторяю.
— Товарищ милиционер, подпишитесь и вы свидетелем, вы слышали. С этою бумагою отведете ее в Особотдел.
Милиционер с винтовкою повел Катю по улицам.
В комнате сидел человек в защитной куртке, с револьвером. Недобро поджав губы, он мельком равнодушно оглядел Катю, как хозяин скотобойного двора — приведенную телушку.
— Вы занимались контрреволюционной агитацией?
Катя усмехнулась.
— Странно было бы заниматься такой агитацией пред большевиками.
Особник неожиданно ударил кулаком по столу.
— Чего смеешься, белогвардейка паршивая! Пропаганду разводишь в городе! Я тебе покажу!
Катя побледнела и выпрямилась.
— Если вы со мною будете так разговаривать, я вам слова не отвечу на ваши вопросы.
Он внимательно оглядел ее.
— Ого! Видна птичка по полету. В камеру Б! — распорядился он.
Это был подвал с двумя узкими отдушинами, забранными решеткою. Мебели не было. Стоял только небольшой некрашеный стол. Когда глаза привыкли к темноте, Катя увидела сидящих на полу возле стен несколько женщин. Она спросила с удивлением:
— Скажите, а коек здесь не полагается?
Седая женщина с одутловатым лицом ответила:
— Нет.
— Так как же?
— На полу. Что тут есть, — у каждого свое, доставлено из дому. Садитесь ко мне.
Катя подошла к двери и стала стучать. Грубый голос спросил:
— Что надо?
— Откройте, мне нужно вам сказать.
Дверь открыл солдат с винтовкой.
— Ну? что такое?
— Скажите, где же мне тут спать? Где присесть?
Солдат изумился.
— Где хочешь.
— Как же мне? На голом каменном полу? Дома даже не знают о моем аресте, у меня ничего нету. Дайте мне хоть голую койку.
— Не полагается.
— Как это может быть? Тогда позовите ко мне начальника.
— Пошел он к тебе!
— Потрудитесь не говорить мне «ты»! — вскипела Катя.
Солдат долго поглядел на Катю и надвинулся на нее.
— Будешь тут бунтоваться, я тебя скоро сокращу… Пошла!
Он толкнул ее в плечо и запер дверь.
Катя в беспомощном бешенстве оглядывалась.
Есть за весь день ничего не дали. Хлеб выписывали с утра, и она могла получить только завтра. Приютила Катю на своем одеяле та седая женщина, с которой она говорила.
Голодная и разбитая впечатлениями, Катя всю ночь не спала. В душе всплескивалась злоба. Через одеяло от цементного пола шел тяжелый холод, тело горело от наползавших вшей. И мелькало пред глазами бритое, горбоносое лицо с надменно отвисшею нижнею губою. Рядом слабо стонала сквозь сон старуха.
Два дня прошло. Любовь Алексеевна узнала от Сорокиной об аресте и принесла для Кати подушку, одеяло и тюфячок.
В камере сидело пять женщин. Жена и дочь бежавшего начальника уездной милиции при белых. Две дамы, на которых донесла их прислуга, что они ругали большевиков. И седая женщина с одутловатым лицом, приютившая Катю в первую ночь, — жена директора одного из частных банков. С нею случилась странная история. Однажды, в отсутствие мужа, к ней пришли два молодых человека, отозвали ее в отдельную комнату и сообщили, что они — офицеры, что большевики их разыскивают для расстрела, и умоляли дать им приют на сутки.
— А лица такие неприятные, глаза бегают… Но что было делать? Откажешь, а их расстреляют! Всю жизнь потом никуда не денешься от совести… Провела я их в комнату, — вдруг в дом комендант, матрос этот, Сычев, с ним еще матросы. «Офицеров прятать?» Обругал, избил по щекам, арестовали. Вторую неделю сижу. И недавно, когда на допрос водили, заметила я на дворе одного из тех двух. Ходит на свободе, как будто свой здесь человек.
День тянулся в полумраке, ночь — в темноте. Света не давали. Кате вспомнились древние, — раньше казалось, навсегда минувшие, — времена, когда людей бросали в каменные ямы, и странною представлялась какая-нибудь забота о них. Вспомнился когда-то читанный рассказ Лескова «Аскалонский злодей» и Иродова темница в рассказе. Все совсем так.
Жена директора банка тяжко стонала по ночам от ревматизма. Лица у всех были бело-серые, платья грязные, живые от вшей. Голод, бессветие, дурной воздух. В душах неизбывно жили ужас и отчаяние.
Катя узнала от товарок по заключению, что их камера, Б, — «сомнительная». Из нее переводят либо в камеру А — к выпуску, либо в камеру В — для расстрела. На днях расстреляли двух девушек-учительниц за саботаж и контрреволюционную пропаганду. Катя жадно расспрашивала про них днем, а ночью бледные их тени реяли пред нею в темноте.
Позвали к допросу. Когда Катя входила в просторную комнату особняка, где ждал допрос, ее вдруг стала трепать такая дрожь, и так забилось сердце, что Катя пришла в отчаяние.
Сидело за столом трое, один из них — тот, который на нее тогда стучал кулаком. Сидевший в середине, бритый, спросил:
— Ваше имя, фамилия?
Катя сказала.
— Вы родственница товарища Сартанова-Седого?
— Это к делу не относится! — резко оборвала Катя.
Бритый внимательно поглядел. Тот, прежний, неподвижным взглядом уставился на Катю, и в тяжелых глазах его был уже предрешенный приговор. Третий, широкоскулый, в матросской фуражке, с смеющимся про себя любопытством приглядывался к взволнованному лицу Кати, так странно не соответствовавшему ее резкому тону.
— Бывшее звание ваше?
— Дворянка, — с вызовом ответила Катя. И задыхалась, и прижимала руку к сердцу.
