Один из военных властным голосом спросил:
— Комендант тюрьмы здесь?
Сидевший за столом матрос неохотно отозвался:
— Я комендант.
Военный отвел его в угол и на ухо спросил:
— Приказ, товарищ, получен вами?
— Получен. Сейчас ведем.
— Вот что. У вас тут есть арестант, подлежавший отправке в Москву. Доктор Сартанов. Нам нужно лично быть убежденными, что он больше… не будет опасен. Распорядитесь, чтобы его привели.
Матрос благодушно улыбнулся.
— Не хотите ли еще кого? Хоть десяточек берите. Хватит на всех.
— Нет, нужно только его. — Он обратился к своему спутнику. — Товарищ Чанг, вы примете арестанта, а я подожду в машине.
Спутник-китаец ответил:
— Халясо.
Первый военный ждал в автомобиле, усевшись на сиденье рядом с шофером, впереди. Китаец вышел из ворот с Иваном Ильичом. Руки Ивана Ильича были связаны позади веревкою. Он сильно оброс и шел, почему-то прихрамывая. Китаец сел рядом с ним.
Военный на переднем сиденье коротко шепнул шоферу:
— В штаб Духонина.
Машина заворчала, плавно сорвалась с места и покатила к шоссе. Там свернула влево от города и помчалась в горы.
Иван Ильич удивленно огляделся.
— Куда вы меня везете?
Китаец не ответил. Иван Ильич выпрямил спину, глубоко вздохнул и поглядел на теплый, сухой сумрак, окутывавший придорожные кусты, на яркие звезды над горами. И еще раз он глубоко вздохнул, потом откинулся на спинку сиденья, опустил голову и больше ее уж не поднимал.
Машина мчалась по шоссе, средь тихого аромата лесных трав. Все молчали. Военный, сидевший рядом с шофером, вдруг сказал:
— Стой!
Остановились над лесистым откосом, отгороженным от шоссе рядом столбиков.
— Вы проедете дальше, — там можно будет повернуть машину.
И слез. Китаец тоже вышел и велел выйти Ивану Ильичу. Первый военный побледнел и срывающимся шепотом сказал на ухо китайцу:
— Я сам. Садись обратно в машину.
Китаец бесстрастно моргнул узенькими глазными щелками и полез назад.
Автомобиль покатил дальше. Внизу, где мягкая дорога впадала в шоссе, он повернул и, не спеша, двинулся обратно. Остановился над откосом, дал призывный гудок. Как бы в ответ, внизу, под черными купами ясеней, коротко ударил револьверный выстрел. Из кустов вышел военный, вкладывая в кобуру большой револьвер Кольта, молча сел в автомобиль рядом с китайцем.
Машина помчалась к городу.
Через полчаса после отъезда автомобиля от тюрьмы железные ворота широко распахнулись, вышла большая толпа людей, окруженная вооруженными солдатами.
Жители татарской слободки, еще не спавшие, слышали за окнами взволнованные мужские голоса, женский плач, пьяную матерную ругань, удалявшиеся по направлению к свалкам. Старик татарин, вышедший к калитке посмотреть, через четверть часа услышал в темноте за свалками далекие вопли, сухие ружейные залпы, перемежающиеся отдельными выстрелами. Прорезал тишину безумный, зверино-предсмертный вопль, оборвавшийся выстрелом, и все стихло.
Улицы были пустынны. Ходили патрули вооруженных рабочих. В учреждениях висели объявления о вздорных слухах, злостно распространяемых провокаторами, и приказывалось всем служащим быть на местах. Однако почти никто не явился.
Катя нагнала на улице Белозерова. С желтым, спавшимся лицом, он тащил огромный узел с вещами.
Катя смотрела смеющимися глазами.
— Ну, что, Владимир Иванович, — провокационные слухи?
Белозеров покрутил головой.
— Плохо дело.
— Куда это вы?
— В советской квартире оставаться неудобно. Перебираюсь к знакомым на частную.
Кате захотелось его подразнить.
— А ведь, пожалуй, придется вам дать ответ в кой-каких ваших действиях.
Он еще больше пожелтел, в глазах прополз унылый испуг.
— Собственно, что ж я такого делал? — Потом покрутил головою и бледно улыбнулся. — А ведь, чего доброго, — повесят!
— Ну, не повесят. Споете им из «Жизни за царя»: «Чую правду».
У крыльца военного комиссариата стояла кучка красноармейцев. Один насмешливо спросил Белозерова!
— Что, товарищ, на дачу перебираетесь?
— Да, знаете, — на прежней воздух что-то плох стал.
В толпе засмеялись. Сзади до них донеслось:
— Пулю бы ему в спину!
Белозеров свернул в переулок.
На набережной просто одетая женщина, по виду прислуга, подбежала к парню с винтовкой и крикнула:
— Патруль! Останови эту женщину! Она контрреволюционерка!
Хорошо одетая дама спешила уйти в боковую улицу.
— Держи, а то уйдет!
Милиционер побежал за дамой и схватил ее за руку.
— Что вам надо?
— Она сейчас пропаганду пущала. Говорила, что слава, мол, богу, большевиков гонют. Грабителями называла большевиков.
— Что вы… Оставьте меня… Чего вы меня хватаете?
— Ты что говорила?
— Ничего я не говорила… Спрашивала только, правда ли, что большевики уходят из города.
— Ишь, какая теперь смирная стала! Нет, ты говорила: туда им и дорога, сволочи поганой. Придут доброволы, они вам всем покажут, как нас обижать… Веди ее, патруль! Я в свидетелях.
Парень с обеими женщинами пошел к Особому отделу.
На бульваре, у постамента снятого памятника Александру Второму, Катя встретила Мириманова. Он спросил глухим голосом:
— Вы слышали, что они сегодня ночью сделали?
— Что?
— Расстреляли всех заложников и политических арестованных. Вывели из тюрьмы и расстреляли за свалками.
— Что вы говорите?!
— Там уж целая толпа родственников.
— Господи! Да ведь в тюрьму, наверно, и папу перевели!..
Катя бросилась прочь. Вбежала в Женотдел. В загаженных комнатах был беспорядок, бумаги валялись на полу, служащих не было. В дальней комнате Вера с Настасьей Петровной и татаркою Мурэ жгли в комнате бумаги. Вера исхудала за несколько часов, впалые щеки были бескровны.
— Вера! Скорей, пойди сюда!
Они вышли в пустую комнату.
— Ты знаешь, что сегодня ночью… Говорят, ночью расстреляли всех, кто в тюрьме.
Вера, прикусив губу, ответила:
— Да. Расстреляли. Увезти невозможно, а оставить — значит освободить. Опять пойдут против нас.
