Молодой хорунжий-кубанец вежливо разговаривал с Миримановым.
— Уверяю вас, вам же будет удобнее, если полковник поселится у вас. Он и двое нас, адъютантов, и уж никто больше не будет вас тревожить. Знаете, первые дни всякие бывают неприятности. А у нас вы будете себя чувствовать, как у Христа за пазухой.
Через два часа они приехали. Полковник поселился в кабинете, адъютанты в соседней комнате. Обедали они в столовой.
Долго, до поздней ночи, в столовой гудели голоса, приходили и уходили люди, то и дело хлопала дверь. Мириманова это заинтересовало. Он вошел в столовую, как будто, чтобы взять графин.
Полковник пил вино. На столе стояли бутылки. Адъютант писал в большой тетради, а перед ним лежала груда золотых колец, браслетов, часов, серебряных ложек. Входили казаки с красными лицами и клали на стол драгоценности.
— А-а, господин хозяин!
Полковник радушно вытянул руки в его направлении.
— Присаживайтесь. Могу предложить стаканчик винца?
Мириманов сел.
— Что это у вас тут на столе?
— Это? Военная добыча.
Мириманов удивленно смотрел.
— Какая военная добыча?
Полковник переглянулся с адъютантом и засмеялся, как при наивном вопросе ребенка.
— Ну! Какая!.. Вы что же думаете, казаки наши не хотят пить-есть?.. Но вы поглядите, какая «организованность»! «Товарищи» бы позавидовали. Не каждый сам для себя, а в громаду несут, в полковой фонд.
Мириманов задумчиво поглаживал усы.
— А вы не думаете, полковник, что это может раздражать население, возбуждать его против добровольческой армии?
— Да ведь мы не так, как махновцы: те с пальцами отрезают кольца, а мы снимаем. И больше все у жидков.
Ночью, средь притаившейся тишины, изредка слышались вдалеке крики «караул!» и одиночные ружейные выстрелы.
Жители прятались по домам. Казаки вламывались в квартиры, брали все, что приглянется. Передавали, что по занятии города им три дня разрешается грабить. На Джигитской улице подвыпившие офицеры зарубили шашками двух проходивших евреев.
Шли обыски и аресты. В большом количестве появились доносчики-любители и указывали на «сочувствующих». К Кате забежала фельдшерица Сорокина, с замершим ужасом в глазах, и рассказала: перед табачной фабрикой Бенардаки повешено на фонарных столбах пять рабочих, бывших членов фабричного комитета. Их вчера еще повесили, и она сейчас проходила, — все еще висят, голые по пояс, спины в темных полосах.
Арестовали и профессора Дмитревского. Жена его, Наталья Сергеевна, пришла в контрразведку. Ротмистр с взлохмаченными усиками, очень напоминавший прежних жандармских ротмистров, встретил ее сурово.
— Нет, ему никакого снисхождения не будет. Можно еще простить учителя какого-нибудь, который с голоду пошел к ним на службу. Но он, — тайный советник! — и связался с этими негодяями!
— Но ведь он заведовал просвещением. Он не большевик, он смотрит, что самое убийственное оружие против большевиков, как и против самодержавия, — просвещение. Он пошел к ним, как шел раньше к самодержавию.
Ротмистр покоробился при таком упоминании о самодержавии. Он резко ответил:
— Вы, госпожа Дмитревская, этими фразами нас не убедите. У нас против него есть такой один документик…
И он развернул перед нею газету «Красный пролетарий» с отчетом о первомайском празднике.
— Вот что он говорил, ваш поклонник просвещения! «Социализм сумеет насадиться только беспощадной винтовкой и штыком в мозолистой руке рабочего».
Наталья Сергеевна побледнела.
— Тут его слова извращены, он говорил совсем другое!
— Ну, конечно! Что ж вам еще на это возразить.
Наталья Сергеевна указывала, сколько людей спас Дмитревский от расстрела и тюрьмы своими хлопотами.
— Это, сударыня, нас очень мало трогает. Чем больше компрометировали бы себя большевики, тем для нас было бы выгоднее.
Само же европейское имя Дмитревского, видимо, ничего не говорило ротмистру. Большевики ценили крупных деятелей науки и искусства, относились к ним подчеркнуто бережно. Здесь же Дмитревский был только тайный советник.
Катя бросилась к Гольдбергу, бывшему управляющему делами их отдела. Оба они развили чисто электрическую деятельность. Катя написала заявление, где, как свидетельница, рассказывала об извращении газетным отчетом речи профессора, об их совместном посещении редакции. Гольдберг отыскал несколько других свидетелей, слышавших речь и согласившихся дать показания. Расшевелил учительский союз, союз деятелей науки и искусства, убедил их подать заявление с ходатайством за Дмитревского как европейского ученого, гордость русской науки. Собирал под ходатайством подписи и у именитых граждан. Бывший городской голова Гавриленко охотно подписался. Катя обратилась к Мириманову. Мириманов отрицательно помотал головою и ответил:
— Нет, извините, — не подпишу. Зачем он к ним пошел? Сама себя раба бьет…
— Но ведь вы же знаете, как он корректно все время держался, как он всегда…
— Екатерина Ивановна! Все мы отлично понимаем, для чего он пошел к большевикам: спасался от издевательств, сберегал дачу свою от разгрома. И для этого выбрасывал иконы из школ, говорил демагогические речи… Должен был знать, на что идет.
Депутация шла по коридору «Европейской гостиницы», занятой управлением командования. Были в депутации председатели учительского союза, союза деятелей науки и искусств, городской голова Гавриленко, Катя с Гольдбергом.
Вызвали адъютанта.
— Нам нужно видеть коменданта города. Вы нам назначили прийти сегодня в пять часов.
— Пожалуйста, немножко подождите. Его еще нет.
В ожидании, они медленно расхаживали по коридору с стоявшими у дверей часовыми-кубанцами. В глубине коридора показался сухощавый казачий офицер. Он вдруг остановился перед молодым казаком-часовым и сказал:
— Здравствуй!
Казак ответил:
— Здравия желаю, господин есаул!
— Что? Не слышу!
Казак подтянулся и громко повторил:
— Здравия желаю, господин есаул!
— Не слышу, черт твою мать дери!!!.. Как руки держишь, с-сукин сын?!!
Часовой вытянул руки по швам и гаркнул на весь коридор:
— Здравия желаю, господин есаул!!
Офицер постоял, молча погрозил пальцем перед его носом и вошел в номер.
Катя в изумлении спросила казака:
— Неужели у вас и теперь офицеры так разговаривают с солдатами?
Часовой, сконфуженно улыбаясь, покрутил головою.
— Он так всегда с молодыми казаками. Хочет, чтоб мы были казаки, а не бабы. Он хороший, мы его любим.
