— Бро-ось! Что мы будем рабочих парней исключать? Нужно воспитывать.
— Так будем воспитывать, в чем дело? А ты ни о чем не думаешь, ничего не делаешь. Ни к черту ты не годный секретарь!
— Тебя на мое место посадить, все бы пошло чудесно! — Дорофеев сердито стал закуривать папироску. Взглянул на Лельку. Стараясь скрыть волнение, спросил: — Ты ко мне?
— К тебе. Все с тем же. Когда мне нагрузку дашь?
— Да ведь вот… Ты орграспреду говорила, Соколовой?
— Говорила. Ты к ней посылаешь, она — к тебе. Камышов торжествующе сказал:
— Вот видишь! Что? Дивчина работать хочет, а у нас все так хорошо, что и припустить ее не к чему! — Он ласково взглянул на Лельку. — Ты не из вуза к нам в работницы поступила? Не про тебя мне Баська Броннер говорила?
— Видно, про меня.
— Ну, в чем же дело? Дивчина с образованием, нам такие нужны. Погоди-ка, Дорофеев. Кружок текущей политики — Царап-кин у нас вел? Соколова мне говорила, что ему какая-то другая нагрузка выходит.
— Да, да, — вяло вспомнил Дорофеев. — Ведь верно. Кружок текущей политики сможешь вести? — спросил он Лельку.
В душе Лелька испугалась: ну как не сможет? Но храбро ответила:
— Смогу.
— Так вот, как же нам это сделать? — Дорофеев потер переносицу. — Наверно, не сегодня, так завтра Царапкин сюда зайдет, в ячейку. А то лучше пойди сама, отыщи его в цехе. Он в верхней лакировке работает.
Камышов опять вмешался.
— Погоди, все проще можно сделать. Сегодня Царапкин как раз делает доклад в галошной ячейке. О текущем моменте. Там с ним и столкуешься. Собираются в клубе пионеров.
Лелька пожалела, что ответственный секретарь — Дорофеев, а не Камышов. С этим можно бы дело делать.
Дорофеев и Камышов ушли. Лелька сидела на окне и болтала ногами. Шурка Щуров, технический секретарь ячейки, высунув из левого угла губ кончик языка, переписывал протоколы. Лелька переговаривалась с ним.
Вбежала Зина Хуторецкая, галошница, — худая и некрасивая, с болезненно-коричневым лицом. Шурка протянул:
— А-а, Зина-на-резине! Она спросила:
— Стаканчика нельзя раздобыться у вас, воды выпить?
Положила на стол потертое портмоне, носовой платок и пропуск на завод в красной обложке. Шурка, не отрываясь от писания, проговорил:
Стаканчики граненые упали со стола.
Зина подхватила, смеясь:
Стала наливать из графина воду. Шурка взял ее портмоне и спокойно положил себе в карман.
— Это еще что! Отдай!
— Не отдам.
Зина стала отнимать. Поднялась возня. Отняла. Шурка крутил ей руки. Она говорила радостно-негодующим голосом:
— Катись от меня, слышь!
— Отдай мой кошелек!.. Зинка! Не сопротивляться!
— Это мой! Что ты врешь!
Выкатились в коридор, там слышны стали визги и блаженный смех Зины. Шурка воротился задыхающийся, сел опять за переписку. Вошла назад Зина, открытые до локтя руки были выше запястий натертые, красные. Шурка пошел к желтому шкафу взять бумаги. Зина поспешно села на его стул. Он подошел сзади, взял за талию и ссадил. Зина воскликнула:
— Так и знала, что сгонит!
Шурка раскрыл пропуск, взглянул на ее фотографию, покачал головою.
— Ну и рожа!
— На всех чертей похожа? — засмеялась Зина.
Заревел обеденный гудок. Комната стала заполняться девчатами и парнями, забегавшими в ячейку по комсомольским своим делам или просто поболтать. Шутки, смех.
— А-а! Гора с горой! Колхоз приехала!
— Эй, татарский пролетариат! Подпишись на «Комсомольскую правду».
— Не могу. Сейчас у меня кризис. Я полтинника два дня искал по всему заводу.
— Ой, скорей воззвание нужно писать. Я в цехе еще сегодня не была.
— Забюрократилась?
— Не говори!
Лелька сидела на окне, болтая ногами, разговаривала со знакомыми, заговаривала с незнакомыми, а в душе горделиво пелось: вокруг — самые настоящие работницы и рабочие, и среди них — она, р-а-б-о-т-н-и-ц-а г-а-л-о-ш-н-о-г-о ц-е-х-а Елена Ратникова.
Вошли Спирька и Юрка. У Спирьки была опухшая, рассеченная верхняя губа, а у Юрки правый глаз заплыл кроваво-синим наливом. Девчата спрашивали:
— Что это с вами?
— По-склиз-ну-лись…
Все хохотали. Шурка Щуров сказал, смеясь:
— Спирька на той неделе говорил: «Чтой-то сегодня как скучно, — ни от кого даже по роже не получил!» Теперь веселее стало, ха-ха?
Спирька презрительно повел глазами.
— По роже я не люблю получать. Больше люблю давать. Лиза Бровкина, секретарь галошной цехячейки, строго сказала:
— Не комсомольское это дело, ребята, — хулиганить. Юрка улыбнулся быстрой своей улыбкой.
— А ты почем знаешь, что мы хулиганили? Может, на нас напали, а мы оборонялись? А не хулиганили.
— Без дела не нападут. Гуляете, буяните. Только везде о вас и разговор.
Спирька спросил неохотно:
— А что делать? В клубе сидеть, картинки смотреть в «Огоньке»? Скучно.
Юрка поддержал:
— Конечно, скучно.
— Собрания посещай, — поучающе сказала Лиза. Спирька усмехнулся.
— Напосещались. Надоели хуже поповой обедни. Лелька с презрением оглядела его.
— Вот не думала, что в комсомоле могут еще встречаться подобные типы! Она узнала противно-красивые, пушистые ресницы Спирьки и широкую его переносицу, вспомнила, как наглые эти глаза близко заглянули ей тогда в лицо. Сердце вспыхнуло ненавистью.
Юрка быстро повернулся к Лельке, сверкнул улыбкой.
— Ну да! Скучно! Разве неправда? Говорим-говорим; резолюции всякие. Уж как надоело… Эх-ма! То ли дело было десять лет назад! Вот тогда жили люди!
Лиза Бровкина строго сказала:
— Авантюризм.
— Нет, что ни говори, а поздно мы родились, не поспели на фронта.
Лелька спросила насмешливо:
— Храбрость показать свою?
— Ну да! И показали бы. Думаешь, струсили бы с ним? — Он ударил Спирьку по плечу.
— Нет, отчего же! Хитрость тут небольшая. И бандиты-налетчики храбры, и белогвардейцы были храбрые. Почитай про колониальные завоевания, как, например, Кортес завоевал Мексику, — разбойники форменные, а до чего были храбры! Этим нынче никого не удивишь. А мы по старинке все продолжаем самое большое геройство видеть в храбрости. Пора это бросить. Терпеть не могу храбрости!
