— Гм! Какой непролетарский судья! Надо про него написать в РКИ
[25], какой у него неправильный подход к рабочим.
Спирька усмехнулся и опять переглянулся с приятелями. Председатель строго сказал:
— Слушай! Если я смеюсь, то я смеюсь серьезно. И серьезно я тебя спрашиваю: за что судили?
— Ну… за хулиганство.
И Спирька снова усмехнулся.
— Вы чего смеетесь? Я очень смешной или грязный? Мне бы легче было, если бы вы надо мною смеялись. А вы на три месяца принудиловки смеетесь, это плохо… Вы что, комсомолец?
— Да.
— Что же тебе в ячейке сказали за твое осуждение?
— Сказали, что плохо.
— Только и всего?
— Ну да! А то что же, скажут: «хорошо»? Председатель вздохнул.
— Если мы все тут будем работать на принудиловке, — как ты думаешь, мы пятилетку тогда в четыре года сделаем? Нет, брат, тогда придут генералы, а ты перед ними будешь стоять под конвоем.
Выяснилось из сообщений присутствовавших, что у Спирьки еще одна была судимость — месяц принудительных работ. Да еще три привода в милицию.
— А выговоры тебе по заводу были?
— Не помню.
— Как же не помнишь?
— Все помнить! Председатель заглянул в дело.
— Видимо нам из справки, что у вас по распоряжениям проведено шесть выговоров. Знаете ли вы, как такое дезертирство труда отзывается на производстве?
— Не знаю.
— Почему вы такой глупый, что не знаете? Так я вам тогда скажу, что с дезертиром рабочий класс не считается и увольняет за это. Кто не хочет участвовать в нашем великом строительстве, того мы, рабочие, заставляем работать из-под палки там, где комаров много… Ну вот, суммируя обо всем вышесказанном, скажи мне: две судимости, шесть выговоров, три привода в милицию, — вот все это, вместе собранное: все это была ложь, или сам ты был виноват? Зря тебе все это припаяли?
Спирька разжал кулак, заглянул в него, сжал опять и неохотно ответил:
— За дело…
— А три месяца принудиловки?
— Тоже не зря. — И вдруг сверкнул глазами в пушистых ресницах. — Ты меня присуждай, к чему надобно, а жил из меня не тяни!
В зале захохотали. Председатель хитро усмехнулся.
— Мы тебя, милый, может, ни к чему даже и не присудим, нам не это важно есть, А важно нам выяснить тебя перед всеми, каков ты нам есть товарищ и гражданин пролетарского государства. И мы тебя начали уж немножко больше понимать, — от одних вопросов о твоей прошлой жизни. Теперь можно приступить к делу. Потерпевший… э… э… Георгий Васин. Выходи сюда, садись вот тут.
Юрка с головою, забинтованною марлёю, поднялся по лесенке на эстраду. Спирька с глубоким презрением оглядел его и отвернулся. Юрка побледнел под этим взглядом. С страдающим лицом он сел на другом конце стола.
Председатель обратился к Спирьке:
— Вот теперь ты нам расскажи, все по порядку, за что ты товарища своего избил, за какие его дела.
— Просто пьяная драка была, больше ничего. А здесь из моськи сделали слона.
— А этого слона, — из-за чего его сделали? Вот ведь меня ты сейчас не бьешь. Из-за чего-нибудь драка вышла же у вас.
— Не помню.
— А вот тут в заявлении сказано, что ты перед дракой, три дня тому обратно, грозился, что ему даром не пройдет чегой-то такое. За что ты ему грозился?
— Мало ли что говорится. Это я тогда просто с сердцов сказал, без всякой последовательности.
— А за что ты ему тогда сказал? За что гадом назвал? Спирька сверкнул глазами.
— Не по-товарищески поступил.
— А в чем был этот поступок нетоварищеский?
— Пришел на квартиру ко мне пронюхивать, почему на работу я не вышел. Что он, администрация, что ли? А были приятели, сколько вместе гуляли!
— Вот. Ты прогулы делаешь, вредишь этим производству. А чье теперь производство, знаешь? Капиталистов каких-нибудь, буржуазии, али рабочего государства? Отвечай мне.
— Ну, ясно: рабочего государства.
— Значит! Делая эти прогулы, ты у нас называешься дезертир труда. Ты знаешь про нынешнюю железную дисциплину труда? Мы раньше воевали с капиталистами, а теперь за лучшую нашу долю воюем с дисциплиной труда. Мы железно боремся на работе по труд-дисциплине! И всякого, кто за это борется, надо не гадом называть, а называть строителем социализма.
Спирька молчал, разжимал кулак, заглядывал в него и опять сжимал.
Председатель вздохнул.
— Плохо, красота моя, плохо!.. Ну, теперь потерпевший пусть нам расскажет, как что было. Юрка смотрел угрюмо.
— Все в заявлении прописано. Что рассказывать!
— Сколько тебя человек било?
— Не один, конечно. Три-четыре. А то бы я дался?
— Узнал их в лицо?
— Спиридона вот узнал.
— А других?
Из других тут же в первом ряду сидели рамочник Буераков и съемщик Слюшкин. Они с выжидающей усмешкой глядели на Юрку. Юрка с отвращением ответил:
— Других не узнал.
Председатель обратился к Спирьке:
— Кто это вместе с тобою работал, молодец? Спирька с вызовом ответил:
— Не знаю.
Председатель повысил голос.
— Как я тебя спрашиваю по общественности, то ты мне отвечай по пролетарской совести, ты передо мною ничего не должон скрывать!
Повысил голос и Спирька.
— Что я, товарищей тебе стану выдавать? Не дождешься! Присуждай на три года изоляции, а доносчиком на товарищей не буду!
Он сказал это горячо и резко. В разных концах зала раздались рукоплескания, в ответ на них — властно-громкое шиканье, и рукоплескания робко упали.
Председатель встал.
— Ну, товарищи, давай, оценивай. Какое общественное мнение, какой суд нужно применить к этому парню? Лелька сказала:
— Позвольте мне.
— Сюда взойдите.
Лелька поднялась на эстраду, взошла на трибуну.
— Ребятки! Я видела вот этого нашего товарища лежащим ночью в снегу, под забором, с разбитой головой, без чувств. Был мороз. Переулок глухой. Если бы я случайно не проходила мимо, парень замерз бы. За что же его избили и бросили подыхать на морозе его товарищи, за что присудили к смерти? За то, что он честно исполнил долг пролетария и комсомольца, что он болел душою за производство, что повел большевистски-непримиримую борьбу с лодырями и прогульщиками, не глядя на то, приятели это его или нет… Юрка! Мне самое больное из того, что я здесь вижу, — это то, что ты сидишь как будто обвиняемый, что ты опускаешь голову и не смеешь взглянуть на мерзавцев, которые продают наше рабочее дело, которые пытались проломить тебе голову за то, что ты не хочешь их покрывать. Верь, Юрка, все мы, комсомольцы, все сколько-нибудь сознательные рабочие, — мы все за тебя. Выше голову, гордо подними ее, ты честно делаешь свое дело! И прими от меня горячий товарищеский привет!
