Они трудились в дуэте и ублажали Мию, пока она извивалась на мехах. Между ее ног пробудился такой жар, какого она еще не испытывала; Аленна ласкала ее так, как еще не удавалось ни одному мужчине. Спина Мии выгнулась, пальцы в волосах девушки сжались. Она чувствовала солоновато-сладкий вкус Аленны на языке Аврелия. Мия пылко поцеловала его, впиваясь в губы так сильно, чтобы поцарапать кожу, и багряная помада смешалась с кровью на их устах. Ее губы заглушили вскрик боли, который издал юноша, ее язык дразнил, покусывал, танцевал в блеклом подобии того, что творила лиизианка между ее ног.
Время будто замерло, мир остановился. Оторвавшись от губ Мии, юный дон оставил дорожку из окровавленных поцелуев на ее шее. Мия стонала, пока он, опустившись ниже, лизал, всасывал и кусал ее. Аленна заработала с еще большим пылом, лаская языком пульсирующий клитор, и Мия с трепетом закрыла глаза.
Аврелий поднял голову.
По нему прошла быстрая волна дрожи.
С губ сорвался тихий стон.
Послышался хриплый вдох, и юного дона вырвало густой алой кровью прямо на грудь Мии.
– Ч-четыре Дочери…
Аврелий в ужасе наблюдал, как по коже Мии и его рукам растекается багровая жидкость. Мия приподнялась на локтях, а юноша, царапая горло, завалился навзничь от еще одного приступа кашля. Аленна, чье лицо было забрызгано красными каплями, наконец осознала, что происходит. Отпрянув, она набрала побольше воздуха, чтобы закричать, но Мия мгновенно преодолела расстояние между ними и сжала ее шею в удушающей хватке.
– Тише-тише, – прошептала она, задевая губами ухо красавицы.
Девушка пыталась вырваться, но Мия была сильнее, жестче. Пара скатилась на пол, в груду одежды, а Аврелий забился в конвульсиях и снова зашелся в кашле. Его ногти впивались в кожу.
– Понимаю, зрелище не из приятных, – прошептала Мия лиизианке. – Но это продлится всего минуту.
– В-вино?..
Ассасин покачала головой.
– Только не в губы, помнишь?
Аленна уставилась на ранку от зубов Мии на губе Аврелия, на красную помаду, размазанную вместе с кровью вокруг его рта. Юный дон плюхнулся на кровать, словно выброшенная на сушу рыба, каждая мышца его тела напряглась, лицо исказилось. Аленна собиралась закричать, когда в изголовье и в изножье кровати появились две тени – силуэты, высеченные из самой тьмы. Мия снова закрыла ей рот, а Мистер Добряк и Эклипс зачарованно наблюдали, как юный дон бьется в агонии, как между его зубами булькает кровь. А затем, широко раскрыв глаза и скривив рот в безмолвном крике, первый и единственный сын сенатора Алексия Аврелия испустил последний вдох.
– Услышь меня, Ная, – прошептала Мия. – Услышь меня, Мать. Эта плоть – твой пир. Эта кровь – твое вино. Эта жизнь, ее конец, мой подарок тебе. Прими его в свои объятия.
Мистер Добряк наклонил голову, наблюдая за смертью юного дона.
Его мурлыканье почти походило на вздох.
Мия изнывала от жажды.
Это худшая часть. Клетка, жара, вонь – все это еще терпимо. Но сколько бы похитители ни давали ей воды, в этой гребаной пустыне ее всегда было недостаточно. Когда Доггер или Граций просовывали через решетку ковш, теплая вода казалась подарком самой Матери. Но от всей этой духоты, пота и давки в фургоне ее губы потрескались, а язык пересох и распух.
Пленники были прижаты друг к другу, как ломтики засоленной в бочке свинины, от вони крутило живот. В первую перемену, проведенную в этом пекле, Мия подумала, что совершила ужасную ошибку.
Подумала. Но не испугалась.
Никогда не отводи взгляд.
Никогда не бойся.
Мия старалась особо не болтать. Не хотела сближаться с остальными пленниками, зная, что их ждет в Висельных Садах. Но наблюдала, как они заботились друг о друге, как пожилая женщина утешала плачущую по маме девочку, как одна девушка отдала свой скудный паек мальчику, которого стошнило ужином прямо на его лохмотья. Эти маленькие проявления доброты говорили о больших сердцах.
Мия гадала, где же она потеряла свое.
«Здесь ему не место, девочка».
Ее похитители были разношерстной командой. Их капитан, Слезопийца, похоже, спала со своим помощником Чезаре, хотя Мия не сомневалась насчет того, кто в этой паре держал в руках бразды власти. Ни одна женщина не смогла бы руководить бандой головорезов и работорговцев в ашкахской пустыне, если бы у нее не было острейших зубок.
Итрейцы, Доггер и Граций, выглядели как типичные ублюдки, какие найдутся в любой из сотен действующих за пределами Ашкаха группировок, торгующих мясом. Как и наказывала капитан, женщин они не трогали. Но, судя по их голодным взглядам на Мию, были очень этим недовольны. На досуге мужчины играли в «шлепок» потрепанной колодой карт, ставя на кон горстку тусклых бедняков.
[5]
Крупный двеймерец, Пылеход, казался более обходительным. Он умел играть на флейте и в свободное от работы время развлекал пленников какой-нибудь мелодией. Еще одним членом команды был Лука – юный лиизианец, которого Мия окунула в грязь. Короткие волосы и ямочки на щеках. Помои, которые он стряпал, на вкус были хуже свинячьего дерьма, но Мия заметила, что он тайком кладет детям добавочные ломтики хлеба на ужин.
Вот и все. Шесть работорговцев и запертая железная решетка между ней и свободой, ради которой любой из этих заключенных готов был убить. Весь этот пот и рвота. Дерьмо и кровь. Как минимум половина женщин в ее фургоне плакали перед тем, как уснуть на пару часов. Но не Мия Корвере.
Девушка сидела у выхода из клетки и ждала. Кривая челка лезла в темные глаза. От запаха пота и грязи некуда было деваться, скопление тел со всех сторон вызывало тошноту. Но она сглатывала желчь вместе с гордостью, ходила отлить по команде и держала рот на замке. А если тень под ней и выглядела чересчур темной – по крайней мере, для нее одной – то внутри фургона все равно было слишком сумрачно, чтобы это заметить.
До Висельных Садов оставалось еще четыре перемены. Четыре перемены в этой жуткой духоте, безбожной вони и в непрерывной, тошнотворной качке. Еще четыре перемены.
«Терпение, – шептала она себе, словно молитву. – Если у Отмщения есть мать, то имя ей Терпение».
До конца неночи было еще около часа. Караван остановился у обочины длинной пыльной дороги. Выглянув через дырку в брезенте, Мия увидела ряд песчаных утесов, откидывавших тень на песок. Слишком очевидное – а следовательно, опасное – место для укрытия, но лучше остановиться в тени, чем ехать еще час и провести всю перемену под палящими солнцами.
