«В каком ты отеле? Мне срочно надо тебя видеть?»
«Ты снова думаешь, что ты самая умная? Я знаю, где ты».
«Я тебя найду, сука».
Оказалось, что Михаил не очень-то хочет, чтобы я все записывала.
Тут же пришло еще три сообщения:
«грязи, выход триста семьтесят, вытесать, нож взял уже, мы у нас на корабле концерт танцевали, вытекли грязи уже, вытекли ножи, концерты вытекли и корп»
«поперек Дуная налево»
«это навигация»
Оказалось, что когда я все записываю, ломается не мир, а Михаил.
Я вышла во внутренний дворик-колодец, закурила. День почти заканчивался, а мне нужно успеть. Михаил тут же немного починился и написал мне: «Я тебя найду. Не спрячешься от меня».
Я ответила: «Давай встретимся через час на мосту Петефи, ровно посередине».
«Ты врешь», – ответил Михаил.
«Мне нужно доделать одну штуку по работе», – написала я.
«Ты снова врешь. У тебя выходной» – ответил Михаил.
Я не могу ответить ему правду, потому что, если я это сделаю, все будет ломаться, мир будет ломаться и текст тоже будет ломаться. Я бегу в холл и смотрю на свой текст – он действительно уже немножко ломаный, но в целом разобрать можно, возможно, дело в том, что написан он поспешно и судорожно.
«Я уже выяснил, где ты, – пишет Михаил, и его сообщения высвечиваются на экране, как свежие ожоги, – Ты в полном порядке. Ближайшие минут тридцать, пока я до тебя не доеду. Я уже выехал».
Я могла бы убежать, но мне нужно дописать этот текст, и если я успею это сделать до того, как он приедет, возможно, у меня получится как-то избежать того, чего в моей ситуации избежать невозможно: встречи, встречи, встречи.
Я не очень понимаю, в какой из жизней я получу письмо с этим текстом (если это история про разные жизни, в чем я не уверена), и как это письмо мне поможет, но уверена, что поможет. Впрочем, я не уверена, что поможет лично мне прямо сейчас, в этой ситуации, когда Михаил-на-колесиках уже знает мою улицу и номер дома и прямо ко мне в квартиру едет.
Wi-fi работает, я без труда вхожу в свой ящик (память по выходным работает так идеально, что я помню все свои пароли десятилетней давности), вижу там несколько входящих сообщений от Михаила. Все они без темы, поэтому их содержание как бы наползает на тему и вздувается пузырями поверх уже готовых, свеженапечатанных ожогов.
«Не делай этого, иначе ты больше никогда в жизни меня не увидишь. Тебе этого хочется? Тебе действительно этого хочется?»
«Ты сама этого хотела, и теперь ты готова от этого отказаться?»
«Хорошо, просто иди поднимись в свой номер. Жди меня там. Я угадаю цифру. Помнишь, я всегда угадывал. Это почти как случайно столкнуться на улице – помнишь, как мы об этом говорили? Помнишь, что было до этого? Я снова хочу все это с тобой сделать».
И потом: «Прости меня».
И еще одно: «Сука, я тебя убью, слышишь?»
И еще: «Можешь закрыться, у меня топор».
И еще: «На самом деле это ад».
И потом: «Прости, я просто умер и мне тяжело. Я не знаю, зачем я тебя мучаю. Пожалуйста, поговори со мной. Нам надо поговорить. Я тебе все объясню. Просто иди в свой номер прямо сейчас и жди меня. Я все тебе объясню, ты наконец-то все узнаешь, ты наконец-то узнаешь все, что происходит, только иди в номер, иди бля в номер немедленно, иди в номер бля».
Я не пошла в номер.
Я записала все его сообщения.
Я еще одна добавить одно уточнение: это действительно не ад и не лимб. Это не смерть, никто не умер. Если ты окажешься в такой же ситуации, запиши все происходящее в свой выходной, и не откладывай, потому что у тебя есть ровно один день для того, чтобы все записать, и чем дольше ты откладываешь этот день, тем неподъемнее и невыносимее – и, следовательно, дальше от осуществления и спасения – оказывается возможность его записать (уже отчасти невозможность, понимаешь?)
«Я уже практически здесь, не отправляй ничего», – написал он.
Ну-ну, конечно. Поздно. Я успела.
* * *
Она отдает мне распечатку текста на десяти листах, я отдаю ей чек на $5,800: в договоре прописано, что в случае удачного терапевтического эпизода с отделенной памятью-самописцем я оплачиваю услуги терапии в полном объеме.
– Спасибо, – говорю я. – Тут до фига текста.
– Он может быть довольно запутанным, – говорит она. – Она не сразу поняла, что нужно сделать, очень много времени прошло, а чтобы все записать, у нее был только один день, выходной, мы же такие параметры задавали, в вашей ситуации и с вашей проблемой только такие подходят.
– Да, спасибо, – повторяю я. – Я могу почитать дома? Там правда будет какое-то разрешение всего? Я наконец-то смогу понять? И мне не нужно это потом с вами разбирать?
– Конечно, если что-то непонятно будет, можете взять дополнительную консультацию, но я сейчас просмотрела текст, там все в порядке, это не обязательно. Там, кажется, уже все, все разрешилось. Всего хорошего, у меня уже сейчас следующий человек придет, вы звоните потом, если что-то непонятно. Но там все понятно уже, поверьте.
Я просматриваю текст, и мои глаза наполняются слезами.
– С ума сойти, – говорю я. – Вы уверены, что никто как бы не пострадал, ну? Что это все не – то есть это же просто текст, правда? Это же не – ну, понимаете?
– Конечно, конечно, – отвечает она. – Это просто текст. Ничего такого.
И закрывает за мной дверь. И очень жаль, жаль, жаль, что у меня нет топора.
Лора Белоиван
Зимовка Совы
17 января 2018 года Сова вернулась из города, зашла в дом, отключила электричество, переобулась из сапог в валенки, переоделась из выходного пуховика в старый домашний, занавесила все окна, принесла из шкафа еще три одеяла и легла в постель ждать весны.
Дом, и без того простывший на злом северном ветру, выстудился к утру следующего дня в минус один, но дальше температура долго не падала: красный вектор в термометре как будто зацепился за острые края градуировки и повис напротив отрицательной единицы. Сова не следила за показаниями термометра; она спала.
Сон ее, поначалу не слишком глубокий, путался, как это водится, с явью – снаружи в него проникали уличные и внутридомные звуки, они вплетались в сон и выстраивали его сюжет. Сове снилось, что она идет по белой земле вдоль железнодорожных путей, веером расходящихся в разные стороны: «сортировочная станция», – понимала Сова; наклоняясь против северного ветра, задувавшего снегом в рукава и за ворот ее тулупа, она стучала молотком по буксам, прятала лицо в серую отцовскую шаль – прямо там, во сне, Сову поразило внезапное знание об отце, которого она не видела никогда в жизни – это знание, насмешившее ее случайной, никчемной деталью, едва не разбудило ее – но тонкий и зыбкий момент, когда железнодорожный молоточек почти растворился и вытек из ее руки, промелькнул быстро, не успев нанести большого ущерба сну. Сова продолжила обход состава, но уже не на большой сортировочной, а на маленьком ночном полустанке, пять минут на все про все, поезда здесь останавливаются только затем, чтобы Сова постучала молоточком под их вагонами – «путевой обходчик обязан иметь костыльный молоток, ключ-молоток, гаечный ключ, фонарь» – Сова подумала: «вон мой фонарь, возле локомотива»; до локомотива оставалось еще 118 вагонов – больше половины состава – но Сова всегда знала, что успеет забрать фонарь до того, как поезд тронется.
