– Помнишь тех парня и девушку, которые катались на катере? Так вот, я встретила их в супере, они, видимо, решили поселиться вместе, они покупали швабру.
– Швабру?! Вот это романтика, – засмеялся Глеб.
– Зря смеешься. Это было волшебное зрелище. Кассирша все никак не могла отыскать баркод, а эти молодые хихикали и долго поворачивали швабру так и эдак. Но они были нежны и терпеливы и старались не обидеть кассиршу и никого не задеть. Могу побожиться, что целых пять минут швабра словно в невесомости парила над кассой, но очередь смирно ждала, и никто никого не торопил и не злился. Любовь изменяет природу вещей, – добавила я, – даже деревяшки становятся нежными.
И тут я прикусила язык; Глеб молчал, опустив голову, и растирал свои скрюченные пальцы.
На следующий день я несла в душевые чистое белье и вдруг услышала странный звук, словно посуда дребезжит в буфете. Звук доносился из предбанника, где постояльцы оставляли вещи перед тем, как идти в бассейн. Я зашла туда и увидела Эфраима. Он был с мокрыми волосами и в плавках, видимо только что вышел из бассейна и подошел к шкафчикам, чтобы переодеться, да так и застыл, схватившись за железную дверцу. Дребезжащий звук получался оттого, что Эфраим дрожал, зубы у него стучали, и шкафчик за который он держался, и предметы в шкафчике дрожали тоже.
– Что случилось, – спросила я, – вам плохо?
– Здесь ящерица, – едва проговорил он: губы у него были совершенно белые.
– Ящерица? Где она, где?
– Я не знаю! – он чуть не плакал. – Простите, мне стыдно, но я боюсь этих тварей.
– Я понимаю, но с чего же вы решили, что она здесь?
– Слышите?
И тогда я впервые услышала, вернее – впервые осознала, что слышу: «Тик, тик» Даже не знаю, чем они этот звук издают, словно тикают медленные, очень-очень медленные часы.
Я оглянулась и увидела то, чего он, к счастью, не видел – мешала растворенная дверца шкафа. Целых две веселых подвижных ящерки в тени кадки с пальмой. Они играли, и сейчас замерли, планируя следующий выпад. Я бросила стопку простыней на пол, а одну из них распахнула во всю ширь, так, чтобы она скрыла от Эфраима всю комнату, а его скрыла бы от меня. Так нас с сестрой вытирали родители, когда мы подросли и начали стесняться. Потом я сомкнула концы простыни у него на спине и получилось, словно я его обнимаю, и при этом вовсе даже не обнимаю. Потом я накинула ему на голову полотенце, якобы для того, чтобы промокнуть волосы, а на самом деле, чтобы оно нависло над глазами, и он не увидел бы ящериц, притаившихся в углу. Я осторожно вела его к выходу, он был похож на белую башню, или на огромную женщину, закутанную в покрывало. Мы пересекли пустой двор, вышли на пляж и направились к его домику. У него все еще стучали зубы.
– У вас здесь много этих… ящериц?
– Ну что вы, это чистая случайность. Их здесь почти нет.
Мне все не дает покоя история про ослиные уши царя Мидаса. Про ту тайну, выкрикнутую в ямку, из которой потом пророс камыш. У меня здесь нет подруг, и мне некому было рассказать про нас. Так что тайна, которую мне хотелось выкрикнуть, утекла в песок, а что может прорасти из пляжного песка? Разве что пляжные зонты. Да не пугайтесь вы так, я не собираюсь и вам ничего такого рассказывать. Вы просто представьте, что один человек может стать другому колыбелью. И колыбель эта может быть сплетена из мышц и сухожилий и выстелена рыжими перьями. И даже наши кости, оказывается, созданы только для сплетений. Это же очевидно, посмотрите, почти в каждой угадывается еле заметный изгиб, стремление стать полукружьем.
У нас на пляже почти нет ящериц. Я не думала о том, что будет завтра, когда Эфраим захочет пройти по дорожке, ведущей в главный корпус, или по аллее, обсаженной лавандой. Вернее нет, я, конечно же, думала, и я думала так: «Тебе нечего там делать, тебе незачем туда ходить. Когда рассветет, я сама принесу тебе новые полотенца, и наборы с мылом и шампунем, и газеты, если ты читаешь газеты, и сигареты, если ты куришь сигареты. Я поверну вспять ход эволюции, и земноводные уйдут обратно в море, и превратятся в рыб, и уплывут далеко-далеко, чтобы не огорчать тебя, любимый».
Потом я рассказала Эфраиму, как мы здесь живем. Как полгода назад я нашла одновременно комнату и работу здесь, на побережье, рассказала про хозяев отеля, и про Глеба.
– У Глеба тоже нет дома? – спросил Эфраим.
– Похоже, что нет.
– Значит, вам обоим некуда будет деться, когда отель закроют?
– Мы просто друзья, между нами ничего такого.
– Когда-нибудь вы будете вместе.
– Ты не можешь знать.
– А вот и могу. Я все знаю.
– Тогда скажи, как спасти отель, как привлечь туристов.
– Пусть Глеб нарисует тантамарески. Знаешь эти декорации с дыркой для лица? Пусть народ фотографируется и рассылает фотки знакомым.
– Эти декорации уже сто лет назад вышли из моды!
– Потому что тогда инстаграма не было.
– И туристы валом повалят к нам из-за картонных декораций с дыркой? Ох, не смеши.
– А еще я объясню, что нарисовать на фасаде.
Я не стала дальше спорить, но подумала: «Такой ерунды даже ребенок не посоветует. Ну, все ясно, никакой он не рекламщик, а просто выдумщик. Из тех, что ищут приключений и сочиняют про себя всякое». Но еще я подумала, что тантамареска – очень ангельское слово, так уж оно звучит. А вы что скажете, вам не кажется, что оно откуда-то оттуда? Я сказала ему: «Ладно, пусть уж все идет, как идет. Работа пока есть. Будем с Глебом жить здесь, сколько получится, у меня есть немного денег и свобода, а вот теперь у меня есть еще и ты».
– …Но у тебя может быть и свобода и любовь, и дом.
Теперь так, стоп, это важно. Я пытаюсь произнести это так, как произносил он. Я повторяю: «любовь, и свобода, и дом». Я произношу это так, чтобы получилось, как у него, словно свобода – это, например, котлета, а любовь – картофельное пюре, а дом – салат. Можно любить пюре с котлетой, это ведь не стыдно, да? Или словно дом это кошка, а свобода – собака, а деньги – черепаха. Попробуйте произнести: «Я хочу, чтобы у меня были кошка с собакой и черепаха.» – Нормально звучит, да? Но мы почему-то считаем, что либо одно, либо другое.
– Сразу так много хорошего – это невозможно, – сказала я.
– Это потому что вы, люди, не знаете божьей арифметики, а мы ангелы видим скрытое.
Ничего он не видел. Он поверил мне, что ящериц здесь почти нет, а они были везде.
…
Ближе к полудню я взяла ящик из-под пива, несколько коробок и сачок и отправилась на охоту. К вечеру ящик потяжелел. Медлительные хамелеоны, вараны, похожие на пупырчатых драконов, и еще более страшные и почти неподвижные, как камни, покрытые лишайником передвигались хищными рывками в отдельной коробке. В другой шипели изящные красавицы в золотистой парче и хамелеоны. В третьей – прозрачные большеголовые детеныши. Сколько их еще осталось под камнями, в зарослях лаванды, в кустах, в щелях между кирпичами, на клумбах – я старалась об этом не думать. Я погрузила ящик на велосипед и поехала к дальнему холму, и пока я ехала, ящик, прикрепленный к багажнику, шипел и тикал, как тысяча часовых механизмов. Я забралась на холм, открыла коробки и любовалась тем, как десятки золотых и зеленых искр рассыпались в разные стороны. Лишь огромный серый варан не спешил уходить, а уставился на меня решительно и бесстрашно, как старый генерал в треуголке.
