Александра Зволинская
И никто не заметит, что мы уже есть
Эй, я не уверен, что ты меня слышишь, я даже не уверен, что ты вообще здесь, но если все-таки да, то послушай.
Меня зовут Энди – очень удобное, обыкновенное человечье имя. Людям нужно как-нибудь называть – друг друга и все, что они видят вокруг. Если они хотят это видеть. А если не хотят, они начинают звать нежеланное как-нибудь по-другому, ненастоящим именем, или перестают называть вовсе, и получается, что этого как бы уже и нет.
Вот, например, тебя. Мэй позвонила мне вчера ночью, сказала, что-то скребется ей в дверь, снаружи, на лестничной клетке. Сказала, что это не в первый раз, что ей очень страшно, что раньше она пыталась уговорить себя, что показалось, но больше уже не может. Так много времени и борьбы, чтобы оказаться наконец бессильным отрицать очевидное, да? Мы с Мэй давно дружим, и я иногда в шутку рассказываю ей о том, что я вижу: вот о таких, как ты, тех, кого иногда называют «гостями», о проходящих мимо нас по своим делам. Совсем не люди, но совсем не то страшное и злое, о котором снимают фильмы с тревожной музыкой. Иное совсем. Мэй мне не то чтобы верит, но старается быть нейтральной, вряд ли ради меня, скорее ради самой себя. Мол, ну с причудами у меня друг, ну что уж тут сделаешь, зато человек хороший. Я примерно затем и травлю все эти байки – кого, когда и где вижу: вряд ли кто-то поверит, но зато, если вдруг столкнется с чем-нибудь странным, будет знать, кому по этому поводу можно звонить так, чтобы не прослыть сумасшедшим.
Я знаю одну девчонку, у которой дома живет невидимый белый пес – она дала ему имя и гуляет с ним по вечерам, когда им с псом обоим хочется поиграть в «ты – просто моя собака, а ты – просто мой человек», хотя на самом деле они оба знают, что это не так, но иногда нужно, чтобы все казалось хотя бы чуточку проще. Мы с той девчонкой, Ритой, так и познакомились: сидели за стойкой в баре, оба по одному, на соседних стульях, она показалась мне из своих – у меня, знаешь ли, на таких нюх, – я стал пытаться завязать разговор, так, как это принято у людей, с какой-то бессмысленной ерунды, а Рита была не в духе и понадеялась, что, если рассказать про невидимую собаку, ее примут за сумасшедшую и отстанут. А я, видишь ли, наоборот, вцепился накрепко и с удовольствием хожу с ними гулять. Удивительно гармоничная пара – человек и его товарищ (не важно, какого вида), верящие друг другу. Это у людей и между собой-то редчайшая редкость, а вот поди ж ты. Рита, правда, так и не знает, откуда взялся этот ее белый пес, знает только – говорит, просто слышу внутри как свершившийся факт, – что он пришел ее защитить, а потом полюбил и остался.
Я и сам не очень знаю, кто вы такие. Откуда приходите – с «той стороны», из мира мертвых, из параллельного мира, из нас самих? Знаю, что мой дар передала мне моя вздорная далекая бабка, точнее, прабабушка. Ее не любили в семье, говорили, очень уж себе на уме – вот уж не удивляюсь. Она ждала меня, дождалась моего рождения и умерла через месяц, если не раньше – все остальные в моем роду слепые совсем, даже смотреть не хотят, не то что видеть, намучилась она с ними, бедняга. Они не плохие, нет, просто, знаешь, действительно совсем не хотят, им это не нужно. Грустно быть зрячим среди слепых, но мне повезло встретить других таких же, как я. Думал уже, совсем спятил, думал, слишком живое воображение, думал, пора уже переставать себе верить – ведь все остальные не верят. Но, к счастью, все остальные бывают разные, и вот он я, болтаю сейчас тут с тобой.
Зачем болтаю, если даже не знаю, слышишь ли ты меня? Мэй просила. В нашей компании меня когда-то дразнили экзорцистом – мол, выгони-ка нам отсюда чертей, Энди, а то надоели уже по ночам половниками на кухне греметь. Я даже не обижался – чего со слепых возьмешь, – просто оставался ночевать («Поздно уже, ну куда ты поедешь, мы тебе постелим на диване в гостиной»), а ночью выходил на кухню попить воды и заодно посидеть и поговорить. Всегда ведь есть, о чем говорить, иначе не было бы ни звуков, ни других знаков присутствия. Ваши умеют быть незаметными, им даже усилий для этого прилагать не надо – параллельные плоскости, можно спокойно заниматься каждый своими делами. Но если стучат – по ночам на кухне или в дверь на лестничной клетке – значит, пора как минимум спросить, не нужна ли помощь. Не знаю, это ли делала моя вздорная бабка: она иногда советует мне по мелочи, бережет, как может, я слышу ее даже не касанием, а просто временным отсутствием пустоты, но толком поговорить с ней мне ни разу не удавалось. Кажется, просто не хочет, мол, давай разбирайся сам, дражайший внучок, все, что тебе для этого нужно, у тебя уже есть, а я просто пригляжу за тобой вполглаза, и хватит. Не снится даже, представляешь? Искренне уверена, что я и так справлюсь. Но вот, сижу же я тут с тобой, так что, может, действительно.
Знаешь, люди редко могут поговорить даже внутри себя, чуть чаще – с другими людьми, но чтобы поговорить с «гостями» – такого почти не бывает. Рита моя – счастливое исключение, сумасшедшая на всю голову, прекрасная, полуслепая, просто очень любит все на свете живое, ей, представляешь, плевать, какого оно вида и происхождения. И, слушай, если ты пришел к Мэй, если хочешь ей что-то сказать, то учти, что это будет непросто. И для начала переставай скрестись в дверь, этим ты ее только пугаешь. Добьешься того, что она натащит домой церковных свечей, заговоренной соли и прочих вполне себе рабочих штуковин, обвешается талисманами от всего на свете – что-нибудь да подействует, будь уверен. Защищаться люди умеют намного лучше, чем разговаривать, многовековая практика, дружище, ничего не поделаешь. Но если тебе просто поговорить и неважно с кем, то пошли со мной.
Я, знаешь, как понял, что, пока сражаешься сам с собой, толком не существуешь, так сразу и бросил. Ну то есть как сразу – наверное, долго к этому шел, только сам не знал, а оно знай там варись где-то в голове без моего участия. А потом просто щелкнуло и как бы сразу: ну вижу и вижу, не страшно же, на самом деле не страшно. Ну ходят по улицам всякие, ну поднимаешься вот так по лестнице к подруге на четвертый этаж и слышишь на площадке, в темном углу, чье-то дыхание – можно же позвать, протянуть руку, помочь. Рита говорит, что я бесстрашный, а на самом деле очень легко быть смелым, когда не боишься. Ну вернее как – не боишься. Боишься, конечно, но… Вот я сейчас шел к тебе, не зная, кто ты и можешь ли мне навредить, и страх мой шел со мной рядом, отдельно: мы с ним можем быть и вместе, и порознь. Сейчас – порознь. Потому что я слышу, что ты здесь, ты живой и тебе зачем-то нужно выйти на связь. А тот, кто хочет общаться, не будет кидаться на тебя с кулаками, ну, хотя бы не сразу. Рита говорит, я сумасшедший, а вдруг кто-нибудь когда-нибудь окажется настроен враждебно. Не знаю, что буду делать тогда, но почему-то уверен, что справлюсь. Сумасшедший, конечно, а как же: так у людей зовут тех, кто больше всего другого ценит истории. Вот у тебя – у тебя же тоже есть история, ты же зачем-то пришел. И если ты пришел не к Мэй, то хватит шуметь у нее под дверью, идем.
Я сейчас встану со ступеньки – она жесткая и холодная, людям это не очень приятно, – и начну спускаться по лестнице. Если я тебе нужен, дай знать: шаги за спиной вполне подойдут, я давно не пугаюсь таких вещей – взрослый уже, бабка засмеет, не к лицу.
