* * *
То, что Дамиль – наркоман, я заподозрил еще в Джаламабаде, но это было настолько нехарактерно для местных, что тогда я отогнал от себя эти подозрения. К тому же я так хотел добраться до этих шара-ашкуров, что совсем потерял осторожность.
Я был координатором местного отделения глобального международного проекта «Генография», в рамках которого по всему миру работали экспедиции по сбору генетического материала коренных групп народов, чтобы в итоге составить генетический портрет человечества и прояснить историю его формирования. Такие вот обособленные носители нехарактерных признаков, как шара-ашкуры, или странноглазые, описанные еще в заметках ранних путешественников-исследователей Памира, были очень важны для нашего проекта. Я неоднократно слышал то там, то тут упоминания о народе странноглазых, но никто не знал точно, где их искать. Каждый рассказчик убеждал, что про них точно-точно знает его хороший знакомый, брат, сват или кум, который как раз только что уехал, заболел или умер. Я уже решил было считать подобные байки очередным местным мифом, но тут появился Дамиль.
Дамиля я хорошо знал с самых первых своих экспедиций. Он был из местных, но долго жил за границей, где получил образование, помимо английского, знал множество местных наречий и диалектов и неизменно помогал нам в общении с населением. Официально он числился экспедиционным водителем, но неофициально был нашим вечным проводником, помощником и ангелом-хранителем. Прежде спокойный и рассудительный, теперь же Дамиль сильно изменился. Он заметно похудел и осунулся, так что я не сразу его узнал. После какого-то неприятного скандала, который произошел до моего теперешнего приезда и о котором особо не распространялись, он уже не работал с нами. Иногда он появлялся, – таясь, под вечер, – а потом громко ругался с местными, однажды даже подрался с кем-то и при встрече закрывал рукой разбитый рот. Однажды вечером он перепугал меня до смерти, материализовавшись из глубокой тени между крыльцом и стеной.
– Эдру, Эдру, я знаю, ты можешь достать вертолет, у тебя есть, я знаю, а у меня тоже кое-что есть, что тебе надо, но мне нужен вертолет, давай-давай полетим, я точно-точно знаю! – захлебываясь, затараторил он. Он был весь какой-то всклокоченный, его глаза бегали туда-сюда, блестя белками в свете фонаря. Он пытался взять меня за руку, но я вывернулся, и он поймал меня за рукав. – Пойдем, пойде-о-о-м!
– Да куда пойдем-то, Дамиль? Ночь кругом, куда ты собрался-то?
– Нет-нет, я никуда, никуда не собрался, я тебе вот кое-что покажу. Давай-давай, пусти меня к свету.
Я открыл дверь домика и щелкнул выключателем. Мы вошли. Дамиль выдрал из-за пазухи пачку квадратных полароидных снимков, едва не рассыпав их по полу, и передал мне.
Узкая долина горной реки, уходящие вверх склоны, прилепившиеся к ним, вписанные в ландшафт низкие домишки из саманных кирпичей и известняка, с квадратными дымовыми отверстиями в плоских крышах, белая пена овец в темно-зеленых складках западин – обычные местные виды. Но на следующей фотографии была девочка лет семи, крупным планом. Округлое, совершенно средне-русское, чуть загорелое веснушчатое лицо, вздернутый носик, пухлые улыбающиеся губы, светлые, выгоревшие на солнце нечесаные волосы – и пронзительно-синие глаза с огненно-рыжей каемкой по внешнему краю радужки. Шара-ашкур. Шара – лед. Ашкур – пламя. Вот та же девчонка в полный рост. На ней длинная темно-вишневая, расшитая типичным для шара-ашкуров белым угловатым орнаментом рубашка, широкие длинные штаны, на ногах грязные, когда-то желтые вьетнамки. На следующей фотографии совершенно другой типаж. Поясной портрет девочки-подростка, узкое вытянутое лицо с белой-белой, будто фарфоровой, кожей, темные прямые, заплетенные в сложную косу и перехваченные широкой голубой лентой волосы, узкий прямой нос, маленький ротик – и те же характерные ярко-синие глаза с огненным ободком. Дальше – группка детей лет от трех до десяти, все светловолосые и синеглазые, подробностей не разглядеть. На последнем снимке сморщенный высохший старик стоит, опираясь на кривой посох, из-под нависающих век, как из прорезей уродливой маски, смотрят ярко-синие с золотом молодые глаза. Я перевернул снимок и прочел на обороте надпись простым карандашом – «Бат-айи». Тут же стоял штамп MSF – красно-белый стилизованный человечек.
Заметив штамп, Далиль сказал:
– Ты же знаешь, я с «Врачами без границ» раньше летал – два срока я с ними вертолетчиком отлетал, а потом уже, когда у них авиацию позакрывали, на машину пересел. Вертушкой мы мигом туда, там и сесть хорошо можно, я знаю где, потом через перевальчик – вот они, эти твои синеглазки. А на машине там беда – угробиться проще! Мы тогда чуть не угробились с Фаридом – это фельдшер один, Фарид, мы с ним с гуманитарной помощью ездили по горным кишлакам. И вот заезжаем мы в одно место – вроде и недалеко от Джаламабада, километров восемьдесят по прямой – но ты же знаешь, какой там рельеф? По Иль-Альваре траверсом, пока там с двух пятьсот в долину свалишься, все двести намотаешь. В общем, петляли-петляли мы по серпантину, и допетлялись, сука, захрустело так нехорошо по ходовке и колесо в клин, хорошо хоть на длинном пологом повороте и – еле-еле приткнулись на уловителе. Кругом горы, солнце палит – и спутник не ловит. Короче, взяли мы из машины что было ценного и полезли вверх по склону, думаем, может сигнал поймаем. И точно, смотрю, одна палочка появилась. Я выше полез, а Фарид остался. Поймал я нормальный сигнал, соединяюсь со своими. А там, между камней, вроде тропка козлячья сверху еле видная, а внизу все заметнее становится, змейкой спускается, петляет – то за останец завернет, то вывернется. Дозвонился до базы, да оказалось, что наши все на выездах и ждать помощи нам тут не меньше двух суток, а скорее всего, что и больше. Но хотя бы сообщили, и то хлеб. Я уже обратно пошел – и тут выезжает с этой тропиночки на дорогу дедок на ослике, прямо как в сказке. Я, понятно, поздоровался, а он начинает меня расспрашивать – кто да что. В общем, слово за слово – пригласил он нас к себе, пока наши не приедут. Кишлак-то его этот, его Бат-айи называют, – Дамиль шлепнул ладонью по снимкам, – километрах в пяти внизу оказался. Там я, видать, и подхватил, эти свою болячку. Потому что эти твои синеглазые ангелы насквозь гнилые, у каждого то ли туберкулез, то ли сифилис, то ли еще что, ну и мрут они, как мухи. Фарид всю аптеку там оставил, все остатки гуманитарной помощи, обещал врачей прислать – да вскоре заваруха началась, не до туберкулезных сифилитиков стало. А снимки-то вот, наделал он тогда, Фарид-то, а я про них и забыл. Недавно искал документы, пенсию по профзаболеванию выхлопотать хочу. Вот и нашел, и про тебя сразу вспомнил.
Я прикинул в уме. Если полароид прекратил выпуск расходников году так в 2008-м, то этим снимкам минимум лет девять-десять; ну пусть еще пару лет эти картриджи где-то на складах MSF валялись – тогда, может, лет пять-семь. Дамиль заболел в 2012-м, он нам все уши прожужжал. Значит, вроде бы все сходилось.
* * *
Фотографии, конечно, наделали шума, однако же вертолет я выбивал почти две недели – все полеты были расписаны, бюджет, как всегда, трещал по швам. Начпотех только сочувственно разводил руками. Дамиль бегал вокруг меня кругами и заводился все больше. Наконец удалось втиснуться в планы, и в субботу около полудня мы с Дамилем высадились на широкой ровной площадке в пологой части самой середины восточного макросклона хребта Иль-Альвара. Наши обещали забрать нас на обратной дороге, сообщив предварительно о своем возвращении. Дамиль договорился о связи, и вертолет с группой полетел дальше на юго-восток. Нам же предстояло восхождение на перевал с разницей высот около 500 метров и потом долгий пологий спуск на запад, в долину, где, по словам Дамиля, находилось селение шара-ашкуров. Дамиль отыскал тропу, и мы выдвинулись.
