Хоронили в тот год много и часто. Вместо временного, наспех обтянутого для Наташки подручным каким-то сукном куска пенопласта дед Юрич сколотил целый стенд, обитый театральным вишневым плюшем, с черными траурными лентами и полочкой под вазу – стенд этот уже даже не убирали – просто снимали один улыбающийся портрет и вешали другой, меняли табличку с именем и датами, да в широком зеве вазы тугие надутые розы или душные истеричные лилии сменялись на жалкие печальные гвоздики. Уже никто не бегал за мелочевкой к чаю в лавку напротив – блюдо с поминальными конфетами и печеньем всегда стояла в холле. Из нее выуживали кто что хотел, и к вечеру ночной вахте оставались только затертые карамельки и маленькие подсохшие пряники, но и они съедались к утру под голубые переливы мониторов и мигание зеленых глазков на пульте. Этот стенд с портретами и постепенно все более пыльными и обвисающими лентами, эта цветочная сукцессия, эти принужденно сладкие чаепития, эти раз от раза все более бюджетные и формальные поминальные обеды (от кейтеринговых сервизов и скорбно-эротичных подавальщиц с тремя переменами блюд до пластиковых контейнеров с жидкой картофельной толченкой и белесой паровой котлетой, жесткой салфеткой и гнущейся во все стороны пластиковой вилкой, прозванных «малым поминальным набором») – все это, сделало наконец смерть приемлемой обыденностью. Леньке даже было неловко перед этой чередой смутно знакомых по утренней толкотне в коридорах, по очереди в столовку, по профсоюзным спискам покойников – как будто бы они попали сюда ненароком, просто чтобы создать массовку для Наташки, чтобы сгладить, приучить к мысли, примирить с непримиримостью этой потери.
Тогдашняя Ленькина жизнь совсем потерялась среди этих бесконечных похорон и поминок. Она приезжала – теперь уже на своей новенькой девчачьей машинке – все так же рано, но сразу шла в свою комнату и занималась делами до самого вечера. Она практически ни с кем не общалась – так, здоровалась в коридорах, расписывалась, где просили, кивала вахтерам, когда брала или сдавала ключ. Без Наташки утренние посиделки в курилке потеряли смысл, и Ленька как-то походя совсем бросила курить, но заметила это уже ближе к лету, когда пришла пора убирать демисезонное – с каким-то отстраненным недоумением выбросила из кармана мятую пачку с несколькими изломанными сигаретами и мелкой табачной крошкой. «Кто не курит и не пьет, – вспомнилась Леньке Наташкина любимая присказка, – тот здоровеньким помрет». Ленька только усмехнулась – Наташка вон и дымила, как паровоз, и ни разу не отказывалась от вечерних посиделок, а вот умерла именно что здоровенькой и совсем молодой, сколько ей было-то?
Ленька внезапно поняла, что не представляет себе вообще Наташкиного возраста. Сорок? Больше? Меньше? Ленька никогда не умела вот так вот определять чужой возраст, никогда не понимала, не умела читать эти возрастные приметы, да и все, связанное со счетными годами, казалось ей искусственным, нелепым, тут она всегда попадала впросак.
Как-то в детстве она сочинила стишок про Деда Мороза, чтобы рассказать у елки, когда собиралась вся тогда еще большая семья и куча разных родственников. Стишок начинался словами «дедушка старенький, лет пятьдесят». Что там было дальше, она не помнила – ей так и не удалось ни разу продолжить, после этой строчки все умирали от хохота.
* * *
Лето настало неожиданно – сухое и пыльное. Впрочем, Ленька теперь практически не замечала погоды – разве что когда пришлось пополнять стеклоомыватель и ей продали летний. Передвигалась она исключительно на машине. Она становилась по-настоящему счастливой, когда слышала деликатный звоночек, сообщавший, что водительская дверь закрылась. Весь пустой бессмысленный окружающий мир с непонятными чужими людьми оставался там, где ему и следовало быть – снаружи. Мир, в котором не было Наташки.
Зато внутри все было хорошо, и Наташка по-прежнему была рядом. Ленька здоровалась с ней, вела ни к чему не обязывающие дорожные разговоры о погоде, о трафике, о ценах на бензин, обсуждала непутевых торопыг, шныряющих из полосы в полосу или считающих ворон зевак на светофорах, которые задерживали весь ряд. Ленька никогда не сердилась на них, ей вообще было очень комфортно за рулем – даже в пробках, когда все суетились, психовали и сигналили почем зря. Ленька с удовольствием брала на работе любые получения, связанные с поездками – благо, всегда нужно было что-то отвезти в дальний филиал или что-то забрать из него; а когда еще стали доплачивать на бензин – стало вообще прекрасно. В машине у нее было все – и бутылка с водой, и термос с кофе, и пакетики с орешками и сухофруктами, чтобы пожевать в дороге, и любимая музыка, и Наташка. Поэтому, когда Ленька увидела Наташку на переходе, она почти не удивилась – только тому, когда та успела выйти.
Был вечер пятницы. Ленька возвращалась домой, как всегда засидевшись допоздна и попав в волну выезжающих из города на выходные. Она вывернула на проспект, и низкое вечернее солнце повисло ровно в середине лобового стекла. Затормозив на красный свет, она одной рукой нашарила очки и с облегчением откинулась под защитой полароидных стекол, рассматривая идущих с рынка нагруженных пакетами с черешней и ранними летними овощами пешеходов. Наташка шла в толпе, одетая в ярко-оранжевую куртку, которую купила как раз незадолго до смерти и звала «тыквенной». Ленька отметила, что куртка эта сейчас явно не по сезону теплая. Впрочем, судя по качающимся веткам и летающему мусору, снаружи было довольно прохладно, да и куртка была расстегнута – так, что виднелась ярко-оранжевая футболка с усмехающейся хелловинской тыквой. «Ух ты, – подумала Ленька, – классная футболка, и так к куртке подходит! И когда только успела?» В этот момент зажегся зеленый, сзади засигналили недовольные участники движения, пришлось переключиться на машину и проехать еще пару десятков метров. Как ни всматривалась Ленька в зеркала заднего вида, но так и не отыскала в толпе яркую оранжевую Наташкину куртку.
– Да ну, фигня какая-то, – спохватилась Ленька. – СПУ как он есть.
Эти аббревиатуры тоже были Наташкиной фишкой. Когда кто-нибудь – особенно из новеньких – начинал пафосно затирать что-то невероятное, Наташка цедила презрительно «вэкаэс!» – что обозначало детсадовское «врать как срать», и градус пафоса моментально падал под общий хохот. Под аббревиатурой СКУ, с Наташкиной подачи намертво прилипшей к одетым в серую униформу безопасникам, скрывалось «серое кладбищенское уебище». А эта вот, СПУ, расшифровывалась как «синдром патологического узнавания» – когда во встречных лицах начинал мерещиться кто-то знакомый.
С тех пор Ленька частенько видела Наташку на улицах – всегда из машины, всегда мельком, в потоке, так что не остановиться, не выйти, ни окрикнуть. Однажды даже от отчаяния она принялась сигналить – прохожие заозирались, и Наташка повернула голову в ее сторону, равнодушно скользнула взглядом по машине, то ли не разглядев, то ли не узнав отвернулась и пошла дальше.
В конце августа на работе началась какая-то возня с проверками, аудит или что-то подобное – и оказалось, что Леньке все это время как-то неправильно считали отпуска, и теперь у нее вдруг оказалось вместо обычных 28 аж 62 дня оплаченного отпуска. Наскоро закончив дела и получив на карту какую-то неимоверную кучу денег, Ленька не понимала, куда девать такое богатство. Как раз зарядили дожди, и сухая пыльная жара сменилась промозглой сыростью. Ночами накрапывало – редкие тяжелые капли собирались на карнизе и грузно шлепались о жестяной подоконник, мелкими брызгами, отражающими желтый свет фонаря, разрисовывали стекло. По утрам в окнах стояли туманы и через приоткрытую форточку пахло совсем как осенью – прелью и сыростью, мокрыми листьями. Вставать не хотелось; Ленька так и валялась с чашкой горячего чая на диване – в пижаме, натянув шерстяные носки и укутавшись по самый нос в теплый клетчатый плед. Потом приходил ветер – сперва он тянул тихонько, еле заметно, трогал листву, шевелил туман и завивал его в широкие ленты. К полудню ветер крепчал, холодными пальцами пробирался в дом, надувал парусом белое полотно тюля, начинал хлопать форточками – и Ленька закрывала окна. Воздух в доме тоже становился сырым и волглым – купленный с вечера хлеб утром уже покрывался белесым пушком плесени, даже сливки, припасенные к кофе, за ночь сворачивались в дурно пахнущий скользкий сгусток, подобно болотной лягушке шлепающийся в чашку. Приходилось обходиться чаем и плоскими галетами, которые, к счастью, оставались сухими в своих лаковых запаянных пакетиках. Как-то под окна подъехал грузовичок зеленщика – Ленька выскочила в шлепанцах и набрала тугих краснощеких яблок, ладных веселых огурчиков, волнистых помидор и целый пучок зелени. Как назло зеленщик, молодой чернявый парень, никак не мог вытащит пакеты из-под батареи ящиков с овощами и фруктами, и Ленька сгрузила покупки прямо в подол домашней вытянутой футболки с выцветшей, но еще заметной надписью огромными буквами «эй, мир, я тебя люблю!». Продавец, которого, как оказалось, созвучно звали Эмиром, разулыбался, и, растрогавшись, водрузил поверх топорщившегося пучка острых луковых перьев и кудрявой кинзы прозрачную пластиковую коробочку клубники. Клубника была крупной и очень красивой, хотя и совсем не пахла, оказалась водянистой и безвкусной.
