– Ну прости, нежная моя душа! Это я тебе нормальной кажусь. То есть я и есть нормальная, – поправилась Наташка, – но только ты меня видишь.
– А-а-а, ну тогда понятно, – протянула Ленька, вздыхая. – Буду тебя возить. Я машину как раз купила.
В ее мечтах не так, ох не так она сообщала Наташке эту новость. Но Наташка отреагировала как раз правильно.
– Да ладно?! Вот ты, мать, крута! А я смотрю – нет и нет тебя нигде. На машины-то я особо внимание не обращала.
– Ты искала меня, что ли? – опешила Ленька.
– Ну, конечно, искала! Два месяца вокруг работы круги нарезала, потом плюнула и решила тащиться в твой Зажопинск.
– Я тебя сколько раз видела, – привычно пропустила «Зажопинск» мимо ушей Ленька. – думала – мерещишься. Правда, один раз даже посигналила.
– Блин, так это ты была в такой милипиздрической лиловой козявке с белой крышей? – огорчилась Наташка. – До меня уже потом дошло, что физиономия была вроде как твоя.
– Сама ты как козявка, – улыбнулась Ленька. Ей так не хватала этих мелких Наташкиных подколок! – Нормальная машина, комфортная. И ты в ней легко поместишься, несмотря на габариты.
– Но-но, я девушка не толстая… – начала Наташка.
– «У меня просто кость широкая!» – подхватила Ленька, и они захохотали – весело и беззаботно, как когда-то. У Леньки сразу защипало в носу и полило из глаз.
– Ну-ну-ну, – расстроено проговорила Наташка, выпутываясь из кресла, чтобы обнять Леньку.
– Ты не нунунукай!!! – заорала, вскочив, Ленька. – Мне тут месяц после твоих похорон все подряд нунунукали, я уже этого слышать не могу! И по спине не бей! Достало!!!
Наташка обхватила орущую и машущую руками Леньку, крепко-крепко прижала к себе и держала, пока та молотила по ее спине крепкими кулачками – и та наконец утихла, уткнулась носом в Наташкино плечо. Плечо было теплое, такое знакомое и по-настоящему утешительное – не в пример всем давешним пиджакам и свитерам.
– Дурочка ты моя, истеричка ненормальная – приговаривала Наташка, гладя Леньку по голове. – Дурочка, маленькая смешная дурочка.
– Сама дурочка, – шмыгнула Ленька. – Кто тебя просил! Ну, кто тебя, блин, просил вот так вот умирать?!
– Ну вот же я, вот же, видишь? Я же знала, что ты без меня тоскуешь.
– А и я не тоскую, – пробурчала Ленька сквозь набежавшие слезы.
– Ну да, ну да, я вижу, – улыбнулась Наташка. – На плече у меня просто так уже лягушки квакают!
– Да ну тебя! – хлюпнула носом Ленька и легонько, уже в шутку, ткнула Наташку в бок остреньким кулачком. – Отпускай меня, давай, пойду морду мыть.
* * *
– А ты куда собиралась-то? – прокричала Наташка, хвостиком увязавшись за Ленькой в ванную.
Ленька плескалась и фыркала, перегнувшись через белый край ванны и уткнувшись в тугую водяную струю лицом, потом, не открывая глаз, протянула к Наташке руку. Та стащила с крючка полотенце и сунула Леньке.
– Собиралась, подальше отсюда. У меня отпуск до самых холодов.
– Ух ты! И куда рванем?
– Да понятия не имею. А ты? Куда хочешь?
– Знаешь, Лень, я бы к маминым съездила, в Мыюту. Знаешь, где это?
– Не-а.
– Ну на Чуйском же!
– Погоди, это же между Шебалиным и Чергой… где Большой шеф…
– Да, радость моя, где Большой шеф, – Наташка усмехнулась.
– Так ты правда его?..
– Ну, Ленька, ну чистая душа, – улыбнулась Наташка. – Да, я его. Прижил он меня в своих экспедициях. А мамка когда умерла, он меня в город привез – ну не в семью, разумеется. Сперва я у бабки его жила, у Марьяны, слышала про такую? Потом уже, когда бабка слегла, в интернате училась, а потом в техникум уехала. К океану хотела, на Дальний Восток. Нашла метеорологический техникум да и махнула. После распределения три года отсидела на метеостанции, а потом взяла да вернулась сюда. Отец уже совсем плохой был – я его в памяти-то и не застала. Да и Нинель эта его – сама знаешь… В общем, не полезла я к ним. Ай, да ну, дело это давнее! А вот к маминым, в Мыюту, так и не съездила ни разу. Там тетки мои, племяшки, бабушка… Все собиралась, собиралась, да так и не собралась за столько-то лет…
– А они разве… – начала Ленька и осеклась.
– Не знаю. Может, разъехались… Может, и померли. А может, и нет. Давай, посмотрим? Места там красивые, дороги нормальные – поехали? Будет тебе отпуск.
– Поехали. Кипятку вот сейчас наварим и двинемся.
* * *
Хотя дороги и впрямь были отменные, поначалу ехать Леньке было страшновато. Она еще ни разу не выезжала сама из города. По встречке то и дело проносились, грохоча и завывая, тяжело груженные фуры, заставляя вздрагивать маленькую Ленькину машинку. Ленька вцеплялась в руль – крепко, до судорог в пальцах.
Потом встречный поток стал реже, и наконец они остались на дороге одни. Низкое утреннее солнце просачивалось через ограждение и бросало на морковный асфальт длинные бархатные тени. Несколько раз к трассе подступали сосны, становилось сыро и сумрачно – а потом они снова расступались, и дорога тянулась и тянулась по равнине, между разноцветных полей и перелесков. Вдалеке то тут, то там встречались маленькие, словно игрушечные, домишки; на зеленых еще лужайках черно-бело-рыжими россыпями виднелся домашний скот.
– Красиво… – сказала Наташка.
– Шеф-то тут всегда ездил, – сказала Ленька. – Я его бумаги разбирала. Там столько фотографий было…
– Ну да, у него же лагерь в Черге стоял, а сам он за сезон сколько раз туда-сюда мотался.
– А ты?
– Я?.. Раньше ездила, а потом… Когда мама умерла… Меня отец тоже вот в такое время в город вез, а мне все убежать хотелось. Мы остановились где-то на обочине, а я дунула в кусты. Мне же не сказали, что она умерла. У них, понимаешь, не принято было, так говорить. Ты знаешь, Ленька, – Наташка опустила стекло, подставляя тугому ветру разгоряченное лицо, – меня всегда бесило, когда говорили про покойников «он ушел», «нас покинул». Мне про маму так говорили – «она нас оставила». Прикинь? Ребенку малому сказать, что мама нас оставила! И я всю жизнь почти прожила с уверенностью, что мама меня бросила. Вот так ты давеча – готова была с кулаками на нее кинуться! И представляла, что она там с другой девочкой гуляет – пока маленькая была, представляла, что с девочкой, с новой дочкой, платья ей, суке, покупает, туфельки… Я вот прямо видела это, как они за руку ходят вдвоем по аллее, эта дрянь мелкая вся такая в локонах и в голубом платье газовом с пелериной, и такой бантик маленький на плече, ярко-ярко синий, и туфельки синие. И она идет чинно, ручку свою маме моей подала, не выкручивается никуда, по лужам не прыгает. А мамочка моя наклоняется к ней, улыбается и любуется этой новой послушной дочкой, и прямо раздувается от гордости, и все встречные ей улыбаются и дрянь эту по белобрысой башке гладят. И так я ее ненавидела – и мать, и эту ее новую дочку. А когда подросла – то стала представлять, что она не с новой дочкой, а с новым мужиком сбежала, каждый раз с разным, а то и не с одним, и что они пьют и гуляют, и морда у нее вся испитая и как у вокзальной бляди разукрашенная, и одета она в одну драную комбинацию да в чулки в сетку. И ведь уже хорошо понимала, что мать умерла, а не ушла никуда – а все равно аж в глазах темнело всю жизнь, как про нее думала. Если бы я хоть одним глазком ее увидела – и она мне сказала бы, что любит меня, и нет у нее никакой новой дочки и никакой новой семьи, один раз обнять ее и попрощаться – тогда я и смогла бы, наверное, спокойно жить. А так – съела меня эта ненависть, Ленька, сожрала изнутри. Я уже даже не понимала, как можно кого-то любить, если этот твой самый любимый человек может вот так вот взять – и оставить тебя? Может, за это теперь мне, а?.. Может, потому я умереть-то умерла, а уйти не могу?..
