Гостили у Наташкиных долго – с чувством, с толком. Жили в маленькой комнатушке с окошком в белых рамах с голубыми наличниками. Окошко выходило прямо на гору, и солнце в нем показывалось только за полдень, зато было оно не жаркое, ласковое. С нагретой солнцем горы стекал упоительный травяной дух, через щелястое оконце затапливал крохотную комнатенку. Наташка весь день крутилась со своими.
Ленька к Наташкиным особо не ходила. Помощи им явно было не нужно, а докучать своим присутствием не хотелось. Ленька спала, как никогда в жизни, сладко и вволю, вставала поздно, умывалась ледяной водой из прикрученного к столбу у крыльца умывальника. Потом шла в темную кухоньку, где на столе всегда была стопка блинов, стоял нарезанный щедрыми ломтями серый ноздреватый хлеб в покрытой тряпицей щербатой тарелке, утрешнее молоко и душистое ягодное варенье. Над вареньем вились незлые осенние осы. Ленька завтракала, шла на задний двор – и окуналась прямо в небо, в звенящую мошкарой теплую раннюю осень. Она ходила к горе, гуляла или так сидела в низенькой сухой траве, подстелив прихваченный из машины пледик. Когда солнце уходило за гору, и синяя густая тень медленно подползала к Леньке, надвигалась, несла ранний вечерний холод и сырость – тогда приходилось вставать и идти обратно через почти убранный огород, успевая впереди наступающей на пятки тени.
Перед домом, в проулке, было хлопотно – возвращался с выгула скот, печально гудели коровы, мемекали овцы. Потом выходили Наташкины, протяжно зазывали скот в стайку – кормить-поить, потом самая младшая тетка Мария доила коров, звеня тугими молочными струйками в бок подойника. Коровы мели хвостами, отгоняя мошкару, дышали жарко и шумно. Наташка помогала там и сям, несла молоко в дом, ловко цедила, густую молочную пену стряхивала вьющимся вокруг котам и тут же наливала большую кружку Леньке, приговаривая – пей давай, городская!
Ленька пила молоко, держа кружку обеими руками, и удивлялась – как ловко и легко вошла Наташка в эту жизнь, в эти деревенские хлопоты.
– Кровь, – говорила Наташка в ответ на Ленькины недоумения, – это тебе не просто так. Кровь своих всегда примет, что бы с тобой не приключилось.
И правда – всего-то – ну умер человек, что же теперь, разве это повод?
– Эх, – сокрушалась в ответ Ленька, – нет у меня такой родни…
– Есть, – твердо уверяла Наташка. – Наверняка есть. Просто ты пока еще об этом не знаешь.
«Может, и так, – думалось Леньке. – Может, для этого и надо-то всего ничего – вот так вот взять и умереть. Может, тогда и отыщется такая кровь, что примет тебя. А может быть, и нет…»
– Ты оставайся, – как будто в ответ на эти мысли смеялась Наташка. – Тебя тут всегда примут!
Но Ленька видела, что вся эта суета как будто обтекает ее, необидно, но твердо отстраняя от себя, выталкивает, как речная вода глупый городской мусор – выгоревший синий мячик, обросшую тиной бутылку, безглазую кукольную голову… Сперва катает туда-сюда, кружит-кружит – а потом швыряет подальше на берег или запутывает в переплетении прибрежных ветвей, затягивает илом, закрывает пеной подальше от глаз. Леньке казалось, что она отдаляется, отделяется тонкой прозрачной пленкой от здешней жизни – и пленка эта с каждым днем делается толще, грубее, отсекает звуки и запахи, отгораживает, отрезает ее, Леньку, от этого странного неторопливого мирка, от неба и солнца, от Наташки. Ей казалось, что она смотрит на все из окна поезда, который вот-вот тронется – и это постоянное чувство почти-прощания зреет, зреет у нее внутри, пока наконец не заполнит ее всю, целиком, мелким щекочущим нетерпением, которое можно унять лишь одним способом – проститься.
* * *
И вот однажды Ленька встает ни свет ни заря, ощупью вытягивает из-под высокой своей кровати дорожную сумку, кидает в нее все, что лежит на окне, на столе, на колченогом скрипучем стуле – берет это все в охапку и тихонько выходит из дому. Ее никто не слышит – Наташкины спят крепко-крепко, ни вздохнут, ни пошевелятся. Ленька бесшумно притворяет дверь, сбегает с крыльца и выскальзывает из калитки.
Маленькая Ленькина машинка сперва как будто бы тоже пытается спрятаться от нее – у нее на крыше навалены желтые листья, лобовое стекло разрисовано дорожками от присыпанной пылью утренней росы. Ленька открывает багажник, заталкивает туда сумку, потом протискивается на водительское сидение, защелкивает ремень безопасности и решительно хлопает дверцей.
Машинка заводится и сразу оживает – включается с полуслова проигрыватель, урчит кондиционер, перемигиваются огоньки. Ленька некоторое время ждет, пока двигатель немного согреется – а потом включает заднюю скорость, выбирается со двора, разворачивается и ныряет в просвет между сосновых стволов.
С горы медленно стекает белое полотно тумана, обнимает, укутывает оставшийся позади дом, и деревья, и сырую от ночной росы дорогу – и скоро все это скрывается в белом дрожащем мареве, и только задние огни Ленькиной машинки подсвечивают его розовым.
* * *
От самой заправки Ленька гонит без остановок, на ходу прихлебывая из термоса уже подостывший черный-пречерный кофе, такой горький, что от него становилось горько во всей голове, и кажется, что эта кофейная черная горечь растворяет ту, внутреннюю, горечь и боль, рвущуюся наружу тысячью акульих зубов, и она съеживается, сворачивается и засыпает под черным кофейным одеялом, важно только не останавливаться, не вставать, не открывать дверцу смешной девчачьей машинки, чтобы не побеспокоить, не нарушить зыбкого равновесия, не выпустить ее из сонного кокона. Хоть бы солнце выглянуло, – вслух говорит Ленька, – хоть бы неба голубого кусок – нет, только низкая серая хмарь. Пора, пора остановиться, выйти наконец из машины, пройтись, размять ноги, подставить лицо свежему ветру, но бесконечная лента дороги разматывается и разматывается, убегает под колеса безликим серым полотном.
Хлюпая носом и часто моргая, Ленька сбрасывает скорость, и останавливается, вырулив на расчищенный пятачок, утыкается носом в ладони, и, впервые после прощания с Наташкой, плачет. Да что там плачет – ревет, рыдает взахлеб, с подвыванием, до спазмов, и когда кажется, что это уже никогда не прекратится – слезы вдруг кончаются. Ленька некоторое время сидит, недоверчиво прислушивается к себе, потом тянется на переднее сиденье. Там лежит заранее подсунутая в машину Наташкой – или, может, какими Наташкиными – деревенская котомочка. Котомочка из грубой льняной ткани, сшита мелкими аккуратными стежочками. В котомочке хлеб, баночка варенья, вареные яйца, зачем-то свеча, пестрый головной платок, чистая тряпица. Ленька достает тряпицу, вытирает зареванное лицо, свернув салонное зеркало.
«Спасибо, Наташка, спасибо», – шепчет Ленька и улыбается.
Далеко-далеко впереди солнце протискивается в просвет туч, обещая хороший день.
Вера Кузмицкая
Серебряная пуля, золотая звезда
если открыть эти деревянные жалюзи, за ними должно оказаться море, ну или хотя бы надежда на него в виде выгоревшей желтой штукатурки дома напротив и вихра вынесенной на лето юкки, – но нет, за ними висит целлофановая взвесь дождя, блестящими складками накрывающая строительную пыль на тротуаре, поэтому чего их трогать почем зря. я смотрю перед собой в кружку с засохшей молочной пеной, которая выглядит твердо и неприятно, как корка зубной пасты в раковине, наспех выплюнутой кем-то за несколько часов до твоего пробуждения. ищу глазами официанта, чтобы неловко всучить ему кружку, но он меня не замечает, а я так и не осмеливаюсь поднять руку. рядом сидит леша, он рисует на бумажной подстилке цветастого медведя – шерсть на медведе стоит дыбом. судя по силуэту, у медведя множественные внутренние переломы, но ни медведя, ни лешу это нимало не волнует. я немного завидую леше, его настойчивой беззаботности, хотя это же стыдно – завидовать пятилетнему ребенку, который в остальном может потягаться с тобой разве что в количестве игрушек, которые больше не нужны. я жду, пока леша дорисует медведя и допьет какао, доест распаренные зефирины, прилипшие ко дну, – мы ушли бы уже давно, но официанту куда интересней его напарница у кофе-машины, чем мои потенциальные скудные чаевые. впрочем, нам некуда торопиться, марина придет лишь через час, она заберет лешу под часами, как когда-то забирала мама меня. в семь вечера она выныривала из метро, как пловец в стиле баттерфляй, – делая глубокий вдох над вспоротой гладью воды, одновременно мощным гребком увлекая меня за собой на дно (делать уроки, быстро ужинать, рано вставать, дай отдохнуть), и теперь так же делает марина. я рассматриваю лешу – у него вздернутый чистый нос, похожий на мой, длинные ресницы, похожие на мои, на этом наше сходство заканчивается, и я этим неприятно встревожен. я думаю: приходит ли марина на утренники к леше, как мама? обычно я высматривал ее в темной толпе сгрудившихся у дверей пап, опоздавших со службы, первые ряды были заняты пунктуальными родственниками, которые с гордостью лорнировали своих детей через объективы фотоаппаратов. по сигналу мы выходили из-за бархатной шторы толпой снежинок, зайчат, лисят, ежат (ежей? нет, все-таки, ежат), пиратов, серебряных пуль, золотых звезд. среди них я – в своей парадной белой рубашке с неубиваемым серым пятном в нагрудном кармане, маске медведя из супермаркета с приветливо-пустым выражением лица на плоской картонной морде и тремя чахлыми строчками роли (в декабре я постоянно болел). мне нравится думать, что марина сидит там, среди мам в первых рядах, гордо поднимая камеру вверх, как стяг, когда на сцену выходит леша с богатым стихом на две строфы. наверняка на леше серебряный плащ, в руках его серебряный меч, который я подарил ему на день рождения, он поднимает его над головой и ослепляет зал сиянием и отраженной в нем любовью.
