– я в туалет хочу писять, – четко говорит леша, бросает в медведя красным карандашом и независимо шагает в туалет. я все-таки завидую леше – теперь из-за умения четко озвучивать свои желания там, где они могут исполниться быстро и в полном соответствии запросу.
официант проходит мимо, я набираюсь духу и практически дергаю его за рукав, прошу счет и добавляю: «и еще чашку двойного эспрессо». тот, кажется, впервые внимательно сморит на меня, спрашивает: «молодой человек, вы уверены насчет кофе?», не дождавшись ответа, нагибается через стол и крутит ручку деревянных жалюзи за моей спиной. те проворачиваются с легким масляным скрипом, запуская на стол косые полоски тусклого плоского света, и все вокруг застывает, становится таким же зыбким и ломким, как стереокартинка на линейке с «ну, погоди». я смотрю на замершего у двери лешу, занесшего ногу в сбитом кроссовке, осторожно вытягиваю руку, раздвигая пыль, побившую воздух, как зерно – пленку. пыль расходится кругами, я сжимаю пальцы, пытаясь ухватить ее, воздух, момент, когда всем телом слышишь сухой щелчок стрелки часов, сделавшей тихий шаг туда, где заканчивается дождь, а море становится ближе, но уже понимаю, что не поймаю, не запомню, не этими словами;
я их еще не знаю, как и тысячи других, которые только предстоит узнать, чтобы часть их них оставить, а многие – не произнести вслух больше никогда;
а пока лишь смутно ощущаю, как обещание этой возможности пробегает по телу и наливается в груди гудящей стальной пружиной. она заполняет меня и резко бьет изнутри – я открываю рот, чтоб выпустить ее наружу, но слышу свой голос, который говорит, как сквозь воду: «вообще-то, мне уже четырнадцать», сонно думаю: «что за глупость, зачем ему это знать», и через миллионы лет делаю первый глоток кислой тягучей жидкости, которая однажды прочно войдет в состав моей крови;
я чувствую, как пружина внутри сжимается больше, больше, больше, пока наконец не выпрямляется, и тут же возвращается обратно, легко оттолкнувшись от груди, как от бортика бассейна;
я делаю вдох – пружина тихо сжимается, чтобы однажды выпрямиться до конца, вынести меня собой вперед – далеко, далеко, далеко, а в конце пробить насквозь, оставив дыру, которая не заполнится всеми словами мира, как бы я ни старался, и это тоже только предстоит узнать,
и видит бог, я буду очень стараться.
Александр Шуйский
Из цикла «Сказки Адриатики»
Уговорщик Зоран
У нас в Хорватии полно настоящих колдунов, потому что земля такая, на нее только глянуть – и сразу понятно, что полно колдунов. Думаете, нет? А вы посмотрите на любой остров, он же зеленый от макушки до самых корней – как там деревья растут? Сам остров – скала скалой, вода вокруг соленая, дождь может запросто мимо пройти, ни ручейка, ни источника, а деревьев столько, что на рай хватит и еще останется. Да ладно острова, вы на поля посмотрите, они же из каменной гальки. А растет все, что хочешь, и кусты, и деревья, и перцы с помидорами. Нет, нам без колдунов никак нельзя.
Как определить, настоящий колдун перед тобой или нет? Да очень просто: если его перед тобой нет, он и есть настоящий. Потому что у нас так заведено: как только колдун в силу входит, так больше его самого никто и не видит, а что жив – знают по делам.
В нашем Сегете теперь уже два настоящих колдуна. Потому что Зоран Младший (есть ведь еще Зоран Старший, но лет сто уже никто не может сказать с точностью, жив он или мертв, так что все считают, что жив, кто их знает, этих смотрителей пресной воды, а ну как обидится, и что тогда), тот самый Зоран, который поссорил всех людей Хорватии с ящерицами, прошлым летом уволился с облачной фермы, а после этого его больше его никто не видел.
Облачная ферма – это, понятное дело, ферма, где выращивают облака. Вырастить облако – довольно просто, берешь подходящее поле на подходящем склоне холма, копишь там туман поутру – вот тебе и облако. А вот вырастить именно такое облако, которое тебе заказали, да еще и отогнать его в срок на поле заказчика, да чтобы ни капли не пролилось мимо – вот тут нужна ловкость, и абы кого в работники на облачные фермы не берут. Но, как было уже сказано, дед Зорана числился в смотрителях пресной воды, причем никто не слыхал, чтобы за последние двести лет этот пост кому-то передавали. А такие вещи всегда проступают через поколение, это всем известно.
Так что когда пять лет назад Зоран пришел на ферму, его сразу взяли.
Он бы вовсе не пошел бы ни на какую ферму, но после истории с ящерицами ему на побережье просто жизни не стало.
А с ящерицами было дело так. Как только Зоран Младший вырос настолько, что его можно было приспособить к работе, его тут же отправили в уговорщики рыб, благо дело это самое простое, проще не выдумаешь.
Дело в том, что все земли Адриатики устроены примерно одинаково: земля, за ней море. А Хорватия устроена иначе: земля, за ней море, потом снова земля, потом снова море, потом еще земля, и так до тех пор, пока море не повторится хотя бы дважды, и то место, где море повторяется дважды, то есть все море и море, считается границей Хорватии.
Так и выходит, что прибрежной линии – со всеми пляжами и заливами островов – у Хорватии куда больше, чем у любой другой земли. И в других землях рыбы на сушу не лезут, то есть лезут, конечно, но разве что вылезет одна раз в сто лет – ну так вылезла и вылезла, скатертью дорога. А тут – пляжей много, заливов и бухт хоть отбавляй, и все пляжи в каменных ребрах, море скалу размывает потихоньку, затекает в складки, вымывает что помягче – ну и корни гор год за годом проступают наружу. Очень удобно сидеть на таком корне у самой кромки – от солнышка тепло, от моря прохладно, сладкой тины сколько угодно. Вот рыбы и сидят, особенно под вечер. А потом начинается отлив, он тут совсем невысокий, море отступает разве что на ладонь, и рыба, пригревшись, не замечает, что уже на суше сидит, она же молодая рыба, мелководная и бестолковая. Поэтому каждый вечер по пляжам хотят уговорщики – загоняют рыбу обратно. Стоит на такую рыбу прикрикнуть: «Ты что, с ума сошла, глупая рыба, а ну в море!» – рыба сразу спохватывается и ныряет. Дело это пустяковое, от заката до сумерек, к этому многие детишки в Хорватии приставлены.
Ну, Зоран вечерами уговаривал рыб, а день был весь его: хочет – в море плещется, хочет – по хозяйству поможет, хочет – оливки в море кидает, полная воля. Правда, уговорщик он был отменный, кого хочешь мог уговорить, не только рыб, его на поля часто звали, чтобы уговорить камни быть землей, а это очень непростое дело.
Ну и начал он нос задирать. На это сквозь пальцы смотрели, что взять с мальчишки, пусть важничает, лишь бы работал. О его деде в юности такое рассказывали, что проказничай Младший все дни напролет, и то все бы лишь ухмылялись и махали рукой, куда ему, мелкому, до дедовых похождений. Зорана Старшего вообще часто поминали, к месту и не к месту, больно знатный был колдун, и добавляли на всякий случай: то есть, наверное, и сейчас есть. Ну вот, к примеру: уговорить камни на поле считать себя землей – дело непростое, но посильное кое-кому, все-таки поле, на поле полагается быть земле. А Зоранов дед мог уговорить камни быть дровами, запросто. Велел только сначала их в поленницы у дома складывать, чтобы проще уговаривать было – мол, вы уже лежите, как дрова, принесли вас из леса вон с того мыса, соглашайтесь, ребята, быть дровами, вас в печку положат, вам так тепло будет! И уговаривал, да так хорошо, что если после его уговоров нижний ряд камней в поленнице оставить, то старые камни уже сами новые уговорят – только клади сверху.
