Встретила она как-то и ту девушку из бара. Девушка была опять не одна и, завидев Мару, громко завопила:
– И здесь ее нарисовали.
– Я ж тебе говорил! – авторитетно заявил парень, – мы ее видели здесь!
– А я тебе говорю, – вскипела девушка, – не здесь… Помнишь, мы допоздна засиделись… где ж мы были-то?
– Сама не помнишь! – хохотнул ее спутник.
– Во всяком случае, – огрызнулась она, – тут нет ни одной пивной. А мы тогда нагрузились знатно.
– Потому и путаешь, – стоял парень на своем, – нет там ничего! Здесь мы ее видели, по дороге!
– Мы ж из центра тогда ехали. Римас подвозил… Ничего по дороге не было.
Мара с ужасом поняла, что чуть не состроила гримасу. Парочка ей не нравилась. Спорили они долго, ни на чем не сошлись, но девушка все же сделала селфи с Марой.
– Теперь уже не спутаю, – сказала она, – и ты, надеюсь, тоже.
– Рожа у нее… – вздохнул парень.
Должно быть, какие-то слухи по городу пошли. Мара теперь старалась вообще не попадаться людям. Получалось не всегда. Похоже, на нее шла охота.
– Вот! Точно она! – кричал кто-нибудь, застав ее врасплох, – рожа рыжая, руки серые, пальцы с грибами… зубищи эти. Точно.
Приятели и приятельницы окружали крикуна, доставали телефоны, сравнивали Мару с фотографиями и спорили, спорили.
– У вокзала она была! Вот, видишь – это точно там.
– И что, замазали, что ли, уже?
– Там ремонт – могли и замазать.
– А в центре? Там двор уже отремонтирован…
– Ага, а на свежей стенке – такая красота… Замазали, конечно.
На одних фотографиях Мара сидела, на других – стояла или висела в воздухе, болтая ногами. Менялось и ее лицо. Закрывать глаза она так и не научилась, веки не отросли, но зато оказалось, что глаза могут путешествовать по лицу, съезжать на самый край, скашиваться, меняя этим настроение рисунка, делая его то смешным, то зловещим.
Вспоминали и родную стенку Мары – «ой, там вообще редкое угребище было… снесли – и хорошо». После этого Мара вдруг поняла, что ее рот выворачивается углами вниз, а не вверх, как обычно, а глаза предательски чешутся. Назло людям, в эту ночь она попалась нарочно раз десять на глаза подвыпившим студентам, корча при этом рожи погнуснее.
В некоторых местах Мара появлялась по несколько раз. Ее фотографировали, а через день приводили приятелей и недоуменно таращились на пустую – или изрисованную, но без всякой Мары, – стенку. И добро б она была чистая, но ведь лет двадцать уже не красили. Вчера было – сегодня нет.
Мара обычно стояла рядом, держась к людям боком. Ей было смешно – а все равно немного противно.
Охотились молодые. Как они о ней узнают, Мара так и не поняла, но как-то они умели показывать друг другу фотографии. Те, кто постарше, либо ругались – запакостили город! – либо просто внимания не обращали.
День пролетал за днем, близилась осень, молодых людей в городе становилось все больше, а Мару эта забава почти перестала развлекать. Но держаться одной тоже было тоскливо. Она соскучилась по прежней, рисуночной, жизни, когда внимания на нее обращали мало и можно было парить себе в нарисованных облаках и разглядывать жизнь внизу.
Еще лучше было в первый год, когда ее краски еще не поблекли, а художник с художницей – Мара знала, что люди называют нечто похожее «родителями», – приходили на крышу, ели бутерброды и мечтали устроить в ее доме что-нибудь интересное.
Однажды они встретились.
Если б у нее было сердце, оно бы заколотилось. Если б у нее была кровь, она прилила бы к щекам. Если б у нее были уши, они бы предательски запылали.
Ничего этого у Мары не было, поэтому она просто попыталась придать лицу то почти забытое выражение – радостная улыбка, счастье от полета. Она даже полетела – приняла ту самую позу, которую нарисовали ей когда-то родители. И раскрытые миру объятья.
По переулку шли художник с художницей – совсем не изменившиеся, юные, красивые. Рядом шагал тот самый критик, смеявшийся над ней еще в день появления на свет.
– Ну что, – спросил он, – скажете, – не ваши фокусы?
– Что?
Первой к Маре подошла художница. Внимательно осмотрела, покачала головой.
– Ни фига себе…
– Ваша ведь работа. Я эту ухмылочку никогда не забуду.
– Конечно, наша, – покладисто согласился художник, – чья ж еще! Вот прямо из Италии и рисовали!
– Скажешь, срисовал кто? – усомнился приятель.
– Мы вернулись позавчера, – пожала плечами художница, – город из-за этой страхолюды уже почти месяц на ушах. Конечно, это мы.
– Вы не говорили, что уезжали… – смешался критик.
– Мы нарочно. Договорились – никакого фейсбука, ничего такого.
«Страхолюды?»
Мара не поверила. Наверное, это не художница сказала.
А художник внимательно ее осматривал. Даже зубы пересчитал.
– Сорок три! – победно провозгласил он, – Инга, ты сколько рисовала?
– Сорок четыре.
– Ну что… срисовали хорошо, но с зубами просчитались.
«Сорок три! Их у меня сорок три!»
– Ну вот… Ее там ленивый не фотографировал… Скопировали. Не мы это.
– Тут одного деятеля посадили недавно, – предупредил критик, – тысяч на сто попал, не меньше. Ущерб городу насчитали.
– Это не мы! – раздраженно повторила Инга, – сколько можно то… идем отсюда. Даже стены изрисовать без плагиата не могут, креативщики…
– Ты первая начала.
– Я на помойке ее, считай, рисовала. Дом под снос. Идем скорее, – взмолилась Инга, – черт дернул нас тогда…
– А я предупреждал!.. Ой, у нее что, грибы вместо пальцев?
– Конечно, грибы, – устало ответила Инга, – она ж упоротая. Идемте! Мне эта рожа сниться будет.
Художники ушли, а она все еще стояла у стены.
«Рожа будет сниться…» – повторил в голове гадкий голосок. Кажется, вновь заговорила трещина. Другая, конечно, их тут хватало. Мелкие и недлинные, они стремились друг к другу, сплетались в сетку и медленно окружали Мару, чтоб схватить ее, затянуть в ловушку, притянуть к стене и оставить здесь до поры, пока краска не осыплется, или не придут маляры.
От нагретого асфальта тянуло теплом, стена тоже сегодня была обласкана солнцем. Совсем как в прошлом году, когда художница провела последнюю черту, отошла на шаг и довольно сказала:
– Красавица она у нас!
Художник лежал на крыше, разглядывая облака. Приятель крутил у виска пальцем.
– Побьют вас местные, ох побьют! – пророчил он.
