Отпустив пациентку, я остался в недоумении. И пошел за советом к нашему профессору. Зачитав ему психический статус, я поделился с ним своим диссонансом.
– Что же, хорошо, раз видишь противоречие. И как будешь разрешать его? Ты изучил ее анамнез? Поговорил с ней и с ее родственниками о том, как и когда началось ее заболевание, как она вела себя дома? Смотрел ее предыдущие истории болезни?
Я залился краской. Ничего из этого я не сделал, сосредоточившись лишь на своих ощущениях при первичном осмотре. Профессор дал мне задание представить на совместный разбор ее клинический случай и посоветовал заказать архивные истории болезни с ее первого поступления в психиатрический стационар.
В ожидании архива я сосредоточился на сборе анамнеза со слов пациентки. Она рассказала, что заболела давно, в начале 90-х годов, но точно не помнила год, когда впервые попала в больницу. Потупив взгляд, она сказала, что пыталась покончить с собой. Каждый раз, когда она ложилась в больницу, ее состояние было одним и тем же – внезапно снижалось настроение, нарастали апатия и отрешенность, безразличие к окружающему и своим близким. Появлялись мысли о самоубийстве на волне приступов очень глубокой тоски, которые несколько раз приводили к попыткам суицида. Длились такие периоды около трех месяцев, а потом постепенно проходили, ее настроение выравнивалось, и жизнь снова налаживалась. Так случалось почти каждый год. Я спросил, не было ли в ее семье родственников с подобными состояниями. Она ответила, что нет, но дядя по материнской линии погиб, выбросившись из окна. Тогда я спросил, что случилось сейчас, подобная ли у нее ситуация.
Оказалось, что да. Около трех недель назад, опять без видимых на то причин (проблемы есть у всех свои, житейские, но справляются же!), мир вновь стал серым и безликим. Ей хотелось замкнуться, уйти ото всех, запереться в комнате, закрыв шторы, и молча лежать на кровати. Не хотелось есть и тяжело было засыпать, да и во снах были лишь кошмары и смерть. В груди ее жгла тоска, давила и истощала, высасывая радость и желания. В голове роились самые плохие воспоминания ее жизни: двойка в третьем классе, насмешки одноклассников в одиннадцатом, безответная любовь на первом курсе, смерть матери и первая попытка суицида с госпитализацией в психиатрическую больницу. А еще были мысли о том, что она плохая мать, неблагодарная дочь, нелюбимая и недостойная жена. Муж просил ее пить лекарства, пойти к врачу, но она лишь отмахивалась. И рыдала, покуда слезы еще могли течь. А когда вновь подступило отчаяние и желание умереть, отец и муж настояли на обращении к психиатру и госпитализации. О том же рассказали ее родные, с которыми я общался при их посещениях Д.
Заведующая отделением, с которой мы совместно посмотрели пациентку, согласилась с тем, что сейчас наиболее ярко проявлялся депрессивный синдром. Налицо была классическая депрессивная триада: сниженное настроение с преобладанием аффекта печали, доходящей до выраженной тоски, снижение активности – Д., как и дома, в основном лежала, отвернувшись к стене в своей палате, ни с кем не говорила, кроме как по необходимости. Да и движения ее были скорее медлительными, ноги она тяжело переставляла, а поза была согбенная. Замедленное по темпу мышление не бросалось в глаза, но на мои вопросы она отвечала после некоторой паузы, не всегда улавливая их суть. А раз синдром был выделен, то заведующая порекомендовала назначить соответствующее лечение антидепрессантами (улучшающими настроение), нормотимиками (выравнивающими эмоциональный фон) и курс транквилизаторов (успокоительных), которые обладают выраженным снотворным действием и могут дать ей возможность засыпать без кошмаров. На мой вопрос, согласна ли она с диагнозом, заведующая не ответила, посоветовав исполнить поручение профессора.
Спустя три дня в ординаторскую принесли толстую, словно все тома «Войны и мира», папку. В ней были стопкой уложены истории болезни, начиная с самой первой и до последней госпитализации в прошлом году. На папке внутри был написан перечень историй с указанием сроков стационарного лечения: 20 сентября – 19 ноября 1993, 01 апреля – 25 мая 1995 и так далее. Мое внимание привлекла госпитализация 2000 года: она длилась четыре с половиной месяца, тогда как остальные в основном от месяца до двух. Заметив это для себя, я стал смотреть сами истории болезни.
Первая была написана вручную, – страницы пожелтели, а края истрепались, – красивым почерком, что удивило меня, ведь нужно было находить время так писать, подробно заполняя необходимые графы. Чернила менялись, но почерк оставался неизменным. Внизу была подпись «врач-интерн К.». Это было волнительно, поскольку первым врачом Д. был такой же интерн, как и я. Листая страницы, я увидел на одной из них другой почерк, а надпись сверху гласила: «Консультация профессора М.», то есть нашего нынешнего преподавателя. Значит, он ее уже видел! Контекстуально в истории болезни описывалось то же, что рассказала сама пациентка. У нее были отношения с молодым человеком на первом курсе, которые закончились разрывом. После этого у нее проявилась клиническая картина, очень близкая к текущей, – со сниженным настроением и активностью, а также мыслями о самоубийстве. Но в тот раз она их реализовала, попытавшись повеситься, после чего ее впервые доставили в психиатрическую больницу. Судя по описанию психического статуса при поступлении и в динамике, депрессивный синдром был очень тяжелым. Профессор выставил ей тогда реактивную депрессию – расстройство депрессивного спектра, возникающее в ответ на сильную психологическую травму. После двух месяцев курсового лечения препаратами и психокоррекционных сеансов ее состояние улучшилось, и она была выписана с рекомендациями продолжения приема антидепрессантов и наблюдения у психиатра по месту жительства.
Реактивная депрессия вначале, депрессивный синдром сейчас. Когда же появилась шизофрения? Конечно, есть вариант первичного начала шизофренического процесса после психологической травмы с неврозоподобной, депрессивной симптоматикой. Неужели это такой случай? Тогда почему и дальше Д. описывала подобные состояния?
Я вытащил все истории из папки и разложил их на столе, открыв графу с заключительными диагнозами. Реактивная депрессия, органический психоз с депрессивным синдромом, депрессивный эпизод… И внезапно в 2000 году – шизофрения, параноидная форма. С этого момента из истории к истории повторялась шизофрения, но с описанием депрессивного синдрома. И эта госпитализация была для Д. самой длительной.
Я открыл первичный осмотр. Д. привезла бригада скорой помощи из дома. Родственники радовались, когда после предыдущей госпитализации в 1999 году с той же картиной депрессии ее состояние стало значительно лучше. Настроение было приподнятым, на лице часто была улыбка, ей нравилась ее учеба в аспирантуре, она ходила на свидания, и с одним из молодых людей у нее складывалось все серьезно. Родители тогда не могли нарадоваться и считали, что наконец-то подобрали хорошее лечение. Но в последний месяц до поступления все стало меняться. Ее действия становились более импульсивными, а решения беспечными, словно она забывала о последствиях, и лишь махала рукой с жизнерадостным оптимизмом в глазах и голосе. Спала по два-три часа в сутки и не жаловалась на усталость. Уходила из дома в любое время дня и ночи, поддавшись внезапному порыву. Переставляла мебель в своей комнате (она все еще жила с родителями), выбрасывала шторы и сдирала обои. Речь становилась все более ускоренной, а она – неудержимой. За неделю до госпитализации внезапно уехала в Москву, по «очень важному делу», не взяв с собой никаких вещей, кроме денег и паспорта. Говорила родителям, что она на пороге великого открытия, и что они все скоро поймут. Они находили в ее комнате блокноты с сумбурными записями, обрывистыми идеями и незаконченными набросками каких-то чертежей. Она вырывала листы из книг и приделывала их в хаотичном с первого взгляда порядке. Когда она вернулась из Москвы, такая же бойкая и жизнерадостная, родители попытались узнать, что с ней происходит. Они начали бояться, что Д. принимает наркотики. Она смеялась и все отрицала, приговаривая, что скоро они все поймут. Когда ей вновь вздумалось выйти из дома, родители воспрепятствовали. Она вырывалась, ее невозможно было остановить. Отцу пришлось запереть их с матерью в ее комнате, но там она попыталась вылезти через окно. И тогда они вызвали психиатрическую бригаду. Такое состояние продолжалось и в больнице. Она была неусидчива, мало спала, сбивчиво твердила про «открытие вечного двигателя», говорила, что «она изменит мир», и всегда на ее лице было выражение интереса и торжества. Все это походило на маниакальную триаду: повышенное настроение, двигательная активность и ускоренное мышление, доходящее до скачки идей, которые она не могла критически анализировать и доводить до конца. Несмотря на этот наплыв возбуждения, на силу и энергию, деятельность ее была непродуктивна, ведь она перескакивала с одной наплывшей идеи к другой.
