Я не успела.
Он быстро прочесал цепким взглядом коридор, словно проверяя, не видит ли нас кто-нибудь. И тут же схватил меня за руку и вдернул в кабинет, захлопнув дверь за моей спиной.
– Что ты делаешь?
Он почти прижал меня к двери. И придавил меня к ней тяжелым взглядом.
– Я… хотела вернуть. Чтобы… чтобы не…
Теперь мне и самой казалось, что я напрасно пришла сюда. А ведь еще совсем недавно – несколько минут назад – избавиться от напоминания о том, что случилось той ночью, было просто необходимо.
Глупо. Как все глупо.
Глаза все-таки наполнились горячими слезами, но теперь, когда мы с Бояринцевым были так близко, скрыть это было невозможно. Он увидел.
Я ожидала чего угодно: насмешки, грубости или, того хуже, еще одного нравоучения. Ну конечно, я должна быть спокойной и благоразумной. Просто каменной. Как он. Но я не «как он». Я не акула бизнеса, не железная леди, не гламурная дамочка, у которой все под контролем.
Но того, что произошло, я точно не ожидала… Он обнял меня, притянул к себе, запустил пальцы в волосы на затылке… Я уткнулась лбом в крепкое плечо и замерла, затихла. Под тонкой рубашкой, совсем рядом с моей щекой, был он, Бояринцев. Тяжело бухало его сердце, двигалась грудь, он тихо и коротко дышал, и его теплое дыхание шевелило волосы у меня на макушке, скользило по скуле, щекотными мурашками стекало по позвоночнику. И было так уютно, так надежно и сладко в кольце его теплых и сильных рук, как будто это и есть самое правильное – стоять, прижавшись, боясь пошевелиться, и лишь умирать от удовольствия, чувствуя, как он осторожно перебирает пряди на затылке. Впитывать эту ласку всей своей кожей, всем телом, всем своим существом. Впитывать… и все равно не верить до конца, что все происходящее – реальность.
Я и сама не знаю, в какой момент мои пальцы разжались, купюры посыпались на пол, а мои руки сомкнулись у него за спиной, широкой твердой спиной, которую так безумно приятно гладить, ощущая налитые упругие мышцы кончиками пальцев. И горячее дыхание над ухом, и то ли хриплый стон, то ли шепот:
– Что ты делаешь? Со мной…
И словно что-то взорвалось внутри от этих слов, и волна от этого взрыва раскрошила все, что еще оставалось разумного и сдерживающего. Я сделала то, чего, наверное, хотела все это чертово время. Зажмурилась, глупо и почти по-детски, привстала на цыпочки и, запрокинув со стоном голову, дотянулась губами до его горячих твердых губ.
И в одно мгновение вся эта невозможная, невыносимая нежность вдруг закончилась. Его рот жадно накрыл мои губы, смял их неистово, ненасытно, объятия стали стальным капканом, почти расплющив меня о его грудь…В крови вскипело желание, бурлящей тяжелой лавой помчалось по венам, забухало в висках, ударило под коленки, выжгло весь воздух. И нечем стало дышать. И нечем и незачем. Мы целовались так отчаянно и яростно, словно от этого поцелуя зависела наша жизнь. Словно он и есть наша жизнь. Мы цеплялись друг за друга, задыхаясь. И стало совсем неважно, услышит ли нас кто-нибудь, и вообще – все, что происходило за стенами этой комнаты, стало неважным. А важным оказалось совсем другое. Запах его разгоряченной кожи, вкус его требовательных губ, безумный танец языка, врывающегося в мой рот, трущегося о мой язык и ускользающего обратно, сила его рук, которые сжали мое тело, оторвали его от земли и куда-то понесли. Шорох и нетерпеливый треск одежды, которая слетала с нас очень быстро… Нет… недостаточно быстро… И гладкий холод дивана под голой спиной, который мгновенно сменяется немыслимым жаром и желанной, умопомрачительно приятной тяжестью мужского тела, опускающегося сверху.
Меня больше нет, нет мыслей и чувств – я совершенно растворилась, исчезла, растаяла. Реальны лишь его губы на моей шее, на моей потяжелевшей груди, его зубы, прикусывающие окаменевшие от возбуждения соски, его руки, сжимающие меня до боли… И мне мало и этой боли, и его рук. И я целую, глажу, прижимаюсь сильнее, тороплю. Будто я ждала всего этого целую вечность, и лишняя секунда ожидания может меня убить.
Он вошел в меня – сразу и резко, на всю глубину, растянув, заполнив собой до отказа, словно тоже знал, что медлить нельзя. Я всхлипнула, и все непролитые слезы хлынули из глаз, обжигая щеки. Но и это было неважно. Важным было цепляться за него, вдавливать его в себя. И быть бессовестно счастливой – хотя бы сейчас, хотя бы на мгновение. Сейчас, когда ближе и быть невозможно, когда он во мне и вокруг меня, только он и мое жадное, почти невыносимое желание. От прикосновений горячих рук, ненасытных требовательных губ хотелось выгибаться и кричать в голос, наплевав, что лишь тонкая стена отделяет нас от остальных обитателей дома да от всего мира. Но каким-то краем замутненного страстью сознания я знала: нельзя. Я впивалась зубами в его плечо, до крови кусала губы, давя стоны, и эта боль лишь усиливала желание. Мне было мало, мало, мало! Чего, я уже и сама не соображала. Все чувства были обнажены, все остро, ярко, невыносимо, оглушительно сильно. Казалось, еще немного, и я не выдержу…
Он двигался яростно, наполняя меня собою до края, изгоняя пустоту, голодное одиночество. И вместо этой пустоты наливался тягучий жар внизу живота, растекался лавой по телу, колючими искрами вспыхивал и гас под кожей, стирая границу между телами. А когда больше и сильнее было уже невозможно, два хриплых стона слились в один. Я выгнулась, содрогаясь, целуя, шепча что-то, чего и сама бы не поняла, ускользая в блаженную истому.
Я лежала, уткнувшись носом ему в подмышку, вяло смотрела на свою руку, по-хозяйски перекинутую через влажное от испарины совершенное мужское тело, ошеломленная тем, что произошло. Бояринцев молчал, и я не знала, что сказать. В голове было тихо и совершенно пусто. Тело выплывало из сладкого дурмана, действительность подступала со всех сторон вместе с вопросами, которые мне совершенно не нравились. Первый раз еще можно было списать на досадную ошибку, вполне простительную, но то, что сейчас было…Нет, я не жалею ни об одной секунде, ни об одном миге, но… Как теперь жить? И что теперь делать со всем этим?
– И что теперь будет? – наконец спросила я, замерев в ожидании.
– Все будет хорошо.
Все будет хорошо…
Больше всего на свете мне хотелось в это верить. Что именно будет хорошо? И главное – как? Мы будем встречаться тайком? А что – очень удобно. Мы ведь живем в одном доме.
Почему-то от этой мысли стало тошно.
А Бояринцев ничего больше не говорил. Словно сказанного было достаточно – все будет хорошо.
– Не будет… – услышала я свой собственный голос будто со стороны.
Можно было бы перечислить все, из-за чего хорошо не будет. Скандал, который ожидает всех нас, если что-то вылезет наружу. Его карьера, его контракт, который накроется известно чем. А еще – моя семья, которую неизбежно зацепит этот скандал. Но говорить об этом не было смысла. Он знал все не хуже меня. А может, и лучше.
– Нам нельзя, – сказала я уже вполне осознанно, медленно и неохотно убирая руку с широкой груди.
