— Вы куда? — спрашиваю, радуясь, что таблетки, наконец, изменили голос.
— Ты куда, — поправляет Трур. — С тобой.
Икаю от испуга, вцепившись в лестницу.
— Проконтролировать, — непреклонно заявляет старший виликус, толкая дверь рукой, — ну, и показать заодно, где у нас общий душ.
Коридор будто психиатрическая клиника ночью. Та же вязкая тишина и пустота. Прямые переходы с четким ритмом дверей одинаковы в любом месте. Не важно, чем окрашены стены, какие висят светильники — просто тоннель, несущий вперед, как вагонетку под уклон. Иду, не чувствуя шагов, тянусь за силуэтом виликуса. Общий душ третий от лестницы. Внутри светло и пахнет самодельным мылом. Вдоль левой стены ряд умывальников с зеркалами, вдоль правой — душевые кабины. Отделано помещение прохладным голубым мрамором. Краны, ручки, держатели для полотенец хромированные. Сами полотенца белоснежные, на каждом глиф с именем. Личные, подписанные. Трур запускает меня и встает в проем двери.
— Мойся, я не обернусь.
Зубы чищу, размазывая пасту пальцем по деснам. Плещу в лицо холодной водой и отфыркиваюсь. Распаренная под маской кожа успокаивается. Хороший выход с ранним подъемом. Вечером умываться тоже буду после команды отбой.
— Сколько циклов отсчитал с рождения?
Синтезированный голос скрипит и виликус трогает черную блямбу импланта над правым виском. Главное сейчас не ошибиться. Рядовые оканчивают училище на восемнадцатом цикле, лейтенанты позже на пять циклов. Рэм пошутил на счет ожогов и импотенции, но остальной части легенды, как я понимаю, нужно придерживаться:
— Восемнадцать.
— Мелочь пузатая, — заявляет виликус уже гораздо чище и тембром голоса выше. Отрегулировал. — Теперь понятно, почему правильный такой. Временами до дурости.
Обижаюсь на «пузатую мелочь», но молчу. Конечно, до дурости. Так боюсь разоблачения, что сплю в одежде. Скатываю маску обратно до подбородка и шагаю к выходу.
— Подожди меня, — просит Трур, — в смену все равно вместе заступаем.
Пока он находит свое полотенце и вешает его на плечи, я сажусь на стул. В сон тянет, не привыкла вставать так рано. Наилий всегда жалел и не будил, а в закрытом центре подъем был гораздо позже. Темно за окном и тихо, даже птицы еще не проснулись. Голову клонит, закрываю глаза и качаюсь вперед. Скверно, нельзя засыпать. Чешу бровь через маску и пластыри на сведенных шрамах. Перевязку нужно скоро делать, а я не знаю как. К местному врачу попроситься на прием? Бездна бы взяла майора Рэма с его сарказмом! Вот здесь бы легенда с гейзером между ног пришлась к месту. При ожогах тоже показаны пересадки кожи. Но там вроде бы восемьдесят процентов тела, а у меня кисти руки чистые. Они должны быть обожжены или нет? Ох, все равно нужен Публий, не получится ничего другого придумать.
— Сидишь, как горные, — замечает виликус, а я вздрагиваю и оглядываюсь.
Проклятье, нахваталась от Наилия! «Горные» везде сидят, поджав под себя ноги. Даже на стульях. Думать о шестерых духах некогда. По лезвию ножа хожу с этой маскировкой. Сейчас придется объяснять, почему так сижу. Или придумывать, где видела горных. В легенде о детстве Тиберия ни слова не было. Что ж, Рэм сам виноват, что не сообщил подробностей. Теперь я буду сочинять, а он пусть подстраивается. Извините, Ваше Стервятничество, безвыходная ситуация.
— Из девятой армии я, — отчаянно вру Труру. — Горный интернат.
Виликус растирает густую мыльную пену по щекам и берется за станок.
— Интересно, — тянет он и без интонаций искусственного голоса это слышится странно, — там провалы были по наборам, закрыть их до сих пор пытаются. Восемнадцать циклов, говоришь? Уж не самого ли мастера выпускник?
Иногда удача и меня ласково целует в макушку. Хотя виликус мог и ловить на лжи таким образом. Придется рисковать:
— Его самого.
Трур ведет бритвой по шее снизу вверх, оставляя дорожку гладко выбритой кожи. Одно из тех занятий, которое я никогда не смогу сымитировать, притворяясь мужчиной.
— Как он там поживает? По-прежнему невыносим?
— А как же, — хрипло отвечаю я. — Зверствует на тренировках, жжет свои сандаловые палочки и сушит карамель в бумажном пакете.
Виликус хохочет, резко убрав бритву от горла. Смех гортанный, раскатистый, синтезатор речи гудит на пиковых уровнях громкости
— Помню, как резал ту карамель, — рассказывает Трур, прополаскивая станок под струей воды. — Бруски должны быть совершенно одинаковыми. Чуть ножом вильнешь, и мастер возвращает переделывать. Я неделю питался бракованной карамелью, пока не научился резать ее идеально.
Вполне в духе грозного начальника интерната. Улыбаюсь под маской и спрашиваю:
— А ты давно выпустился?
— Тридцать семь циклов назад, — отвечает виликус. Глаза округляю от удивления и слышу новый взрыв смеха. — Да, я так же стар, как наш генерал. Можешь не считать в уме, тренировались мы вместе.
Выросли в одном интернате, Трур — виликус на протезах и с имплантами, а Наилий с Марком стали генералами. Чудны твои игры, Вселенная. От тяжелой мысли опускаются плечи, с усилием цепляю улыбку на лицо и бодро спрашиваю, играя восторженного мальчишку:
— Здорово, наверное, есть что вспомнить. Никто вот так с генералом близко…
— Да уж, — усмехается Трур, — но пересекались мы редко. На седьмом цикле меня привезли в интернат, а Наилий уже там был с рождения. Вся его группа тренировалась отдельно. Генетические эксперименты, идеальные солдаты. В свои восемь они умели то, что нам и не снилось. Окрестные горы излазили вдоль и поперек. Нычки у них там были, схроны с полезной и запрещенной всячиной из деревни. Мы завидовали и надеялись, что догоним их в мастерстве хотя бы к выпуску, но нет. Лабораторные мальчики так и остались недосягаемыми вершинами.
— Понимаю, — вздыхаю я, хотя никогда не смогу понять. Не росла в интернате, чужую жизнь на себя примерила, — у меня дома плакат висит с фотографией Его Превосходства. Смотрел на него каждый день. Думал, что вырасту и стану таким же.
— Вырастешь еще, — ободряюще кивает виликус, — только дурь из башки выветрится. Много ее там.
Еще бы. Целый психиатрический диагноз и шесть духов. До инсценировки собственной смерти додумалась, а теперь заперта внутри рабочего комбинезона, и придется мне всю погребальную церемонию мыть, чистить и стирать. Не отпустит меня Трур, не позволит лентяйничать. Виликус выключает воду и вытирается полотенцем.
— Пойдем, суматошный день сегодня будет. Успеть нужно вылизать особняк к приходу гостей.
— А что случилось? — тщательно изображаю удивление.
— Женщина у генерала умерла, — сухим тоном синтезированного голоса отвечает Трур, — говорят, что отравилась. Молодая совсем, еще жить да жить, зачем? Шептались, что с головой не все в порядке было, но теперь-то что? Саркофаг и белое платье. Кому лучше сделала?
