– Спалить хотел Первопрестольную, – объяснял мужик без мизинца. – Господь не пустил. В реку кинул. В реке и утопло. Я верно вам всё говорю, так и было. Господь не пустил. А то бы иначе всем миром погибли. Живой бы души на Москве не осталось.
И всхлипывая, он перекрестился на купол церкви, чей колокол вздрогнул, готовясь к заутрене. Воспользовавшись короткой паузой, приятель его принялся излагать свою версию, которая полностью отличалась от только что услышанной.
– Совсем не зверь, ваше превосходительство. Ничего зверского, а женщина. Но точно из ада, не наша, не здешняя. Идем мы оттудова, значит, беседуем, а видим: бежит. И огнём её жарит. И всё она кружится, кружится. Потом вроде в воздух её подняло. Как будто и ног под ней не было. Во как! А после на льдину – как шмякнет! И там, в этой льдине, всё черное стало. Чернее золы. А уж после под воду.
Хрящев вернулся домой из страховой конторы и хотел было опять выпить, чтобы избавиться от тоски, но пить было некогда. Нужно было разъяснить самому себе, что это за шаг он нынче сделал. Выходило, что, желая повенчаться с малознакомой русалкой, он застраховал две сразу жизни: маменькину и женину. Вернее сказать, три жизни, потому что жена была беременна на восьмом месяце. Проще говоря, и маменьке, и жене с младенцем во чреве хорошо бы как можно скорее умереть, чтобы влюбленный муж и сын получил значительную сумму денег на устройство своего счастья. Как только Хрящев сформулировал наконец существо дела, его бросило в жар и пот градом покатился по его несчастному лицу. Затея ужасная. Он попытался вспомнить, кто именно натолкнул его на эту затею, но в голове начало всё расползаться.
– Не сам же я это придумал! – отчаянно забормотал Хрящев. – Мне бы такая пакость и во сне не приснилась! Но женщина точно была. С хвостом. Красивая женщина.
Он вспомнил, как закинул удочку и как её начало сильно дергать, так сильно, что он чуть было не свалился на песок. А потом появилась эта красавица с необыкновенно блестящими серебристыми плечами и такой прекрасной, совсем голой грудью, что даже сейчас, представив себе эту грудь с ярко-розовым и крупным соском, купец чуть было не застонал во весь голос.
– Так и вышло, что она мне полюбилась, – продолжал он бормотать. – Но не настолько, чтобы маменьку с Татьяной на тот свет отправить, совсем не настолько! Жениться я ей предлагал, это правда, но только без всякого зверства в семье. Хотел развестись, как теперь все разводятся, а денег хотел на хозяйстве урезать, хотел лес тамбовский продать, но без крови…
Он почувствовал, что одно звено во всей этой истории явно провисает, что был кто-то еще, кто и виноват в том, что Хрящев отправился в страховую контору, но если он по причине запоя не покидал своей спальни, где же он мог познакомиться с этим человеком?
– А может, и не человеком. А кем? – Пот прошиб его с новой силой. – Кого ж я к себе подпустил?
Он подошел к зеркалу и внимательно всмотрелся в него. Собственное лицо показалось ему отвратительным. Оно было красным, маслянисто блестело, и пот тёк ручьями на шею. Но самым ужасным было то, что за спиной своего отражения Хрящев увидел еще одно, принадлежащее кому-то знакомому, худому, ехидному, с поджатыми губами.
– А этот откуда? – беспомощно всхлипнул купец, заслоняясь руками от зеркала. – Вот он-то во всём виноват! А я-то при чем? Когда я – человек? Человек в своих поступках не волен! Он всё и подстроил! А я вот возьму да и перекрещусь! А я вот возьму да и плюну в мерзавца!
Он поднял непослушную, словно свинцом налитую, правую руку и попробовал перекреститься, но крестное знамение вышло неубедительным и слабым. Рука не подчинялась купцу, тянуло её во все стороны.
– Вот, значит, ты как? Ну а ежели плюну? Возьму вот и плюну! В глаза твои тошные!
Тошные глаза быстро заморгали, лицо отвернулось, а густой плевок Хрящева до зеркала не долетел.
– Ну, ты, брат, даешь! – прошептал Хрящев. – Оставь меня, а? Боюсь, я с тобой таких дров наломаю…
– А дамочка как же? – шепотом спросили его из зеркала. – Ведь сам же жениться позвал! Ты вспомни, какие у ней атрибуты! Вот так и отступишься?
– А вот отступлюсь! – запальчиво крикнул Хрящев. – Нам с лица не воду пить!
– С какого лица? Ты формы-то вспомни, голуба моя, телесные формы!
– Да, формы… – И Хрящев смутился. – Конечно, Татьяне такое не снилось. Особо сейчас, когда вся как кадушка…
– А то! – ухмыльнулась ехидная рожа. – Чем спорить, ты лучше бы старших послушал.
Вдруг свежая мысль осенила купца. Он весь побледнел от волнения.
– Вот, говорят, в Индии ни одной свадьбы не сделают без того, чтобы астрономы не произвели специального умозаключения…
– Какие еще астрономы! – разозлился его собеседник. – Ну, что тебе Индия? Где тебе Индия?
Хрящев немного смутился, потому что ему действительно не было никакого дела до Индии, но сдаться, пойти на попятный не мог. Он принялся со всем жаром протрезвевшего рассудка размышлять об Индии, и казалось, что сейчас только Индия поможет ему побороть дурные страсти.
– От нас далеко, – рассуждал бедный Хрящев. – У нас, скажем, снег, а у них там жарища. Все голые ходят, включая и женщин. – Опять повело на запретную тему: он быстро запнулся. – Включая детей. А бабы в платках. Ну, змеи, конечно. Змей у них очень много. У нас вот ужи, а у них одни змеи. Но яблок и вишен не сыщешь. Народ бананами кормится. Фиников много. Откуда вон у Елисеева финики? Написано: «Финик сушёный. Индийский». Идешь по прошпекту, а вместо извозчиков – слоны так и шастают. Транспорт такой. Садись на слона и езжай куда хочешь. Конечно, картина весьма впечатляет. Не то что у нас: снег повалит – сиди. У нас, говорят, оттого много грязи, что мы, значит, пьем. Типа, значит, спиваемся. А в Индии что? Тоже бедность да грязь. И пьют они тоже не меньше, чем мы.
Внезапное сопоставление родной земли с таинственной Индией увлекло Хрящева, и мысли его приняли серьезно критическое направление. Прежде, все двадцать восемь лет своей жизни, он редко вмешивался в споры, то и дело разгорающиеся в купеческих собраниях, и если особенно горячие умы, вроде того же Пашки Рябужинского, нахватавшись невесть чего в Париже, принимались разбираться, по какому пути направиться России: не то ей на Запад, не то на Восток, Хрящев начинал зевать, скучал, отворачивался и в конце концов примыкал к тем, которые, махая рукой, говорили:
– А чё там? Идём и идём. Никому не мешаем.
В связи с Индией вспомнилась Хрящеву и большая, весьма потрепанная, поскольку передавалась она из рук в руки, индийская книга под названием Камасутра, когда-то завезённая в Россию Афанасием Никитиным, родным прадедом одного из одноклассников Хрящева. Виталий Никитин прадеда своего не слишком жаловал, говорил, что тот, увлекшись путешествиями и прочими фантастическими идеями, спустил состояние, чтобы снарядить этот самый корабль, нанять капитана, матросов и юнгу, а дом, свой родной, русский дом, где жили его дети, внуки и правнуки, пустил под откос и оставил ни с чем. Пьянствовать Виталий Никитин приучился еще даже раньше Маркела Авраамыча, а именно: в третьем классе гимназии, и частенько приходил на уроки Закона Божия под хмельком, косил голубыми глазами, хихикал, и батюшка Савва, всегда очень добрый и любящий свою детскую паству, его огорченно вышвыривал вон. Индийская книга Камасутра, принесенная Никитиным в гимназию тоже в третьем классе, большим успехом не пользовалась, поскольку была лишена иллюстраций, а русские школьники любят картинки, и эти абстрактные уведомления совсем ни к чему. В конце концов, книга осела у Хрящева. Много раз принимался он за чтение, но то ли перевод был некачественным, то ли времени не хватало у купца, но доходил он каждый раз до шестнадцатой страницы, которая объясняла простому человеку сексуальную позу под названием «Зевок», и на этом успокаивался. Теперь же, в связи со своими рассуждениями по поводу Индии, Хрящев достал Камасутру, которую прятал обычно за печкой, боясь как бы ей не попасться случайно ни маменьке и ни супруге. Он начал листать, удивился тому, что следует людям копировать разных лягушек и змей, подражать их звукам, представил, каков бы он был, подражая шипенью змеи или кваканью жабы, и как напугалась бы насмерть жена – пожалуй, еще и врача бы позвали, – потом перестал удивляться, задумался. Ему пришла в голову важная мысль. Она была мыслью весьма необычной, исполненной гордости за государство, в котором ему довелось народиться и где он поныне живет, хлеб жует, а время придет помереть, он помрет без всякой без Индии, здесь, на Пречистинке.
