Отношения с любовниками, всегда очень нервные и жгучие, затягивали Пестова всё сильнее и сильнее. В конце концов он совсем оставил театр и перебрался из Петербурга в Москву, где жили родители. Узнав обо всём (Пестов решил, что лучше пусть они услышат это от него самого), и мать, и отец сникли и состарились за один вечер. Мать вообще почти перестала вставать с постели, а отец разговаривал с сыном через силу, и ни тот, ни другой не дотрагивались до него физически. Пестов чувствовал, что вызывает в них невольную брезгливость, смешанную с очень сильной, но раздавленной, перебитой по позвоночнику любовью, и перестал бывать в родительском доме. Тогда он сменил имя и стал Константином Борисовичем Бельским. Как это ни покажется странным, но новое имя помогло бывшему Пестову, оно развязало ему руки. Стыд и ощущение того, что жизнь его ужасна, начали бледнеть, гаснуть и в конце концов отпустили его. Теперь он не брезговал ни молоденькими солдатами, которых находил у казарм, ни лакеями в ресторанах, и если раньше только вино помогало ему справиться с ощущением греха, то теперь, ставши Бельским, он выпивал изредка и не нуждался больше в этом лекарстве. Тут один за другим умерли оба родителя, оставив своему сыну значительное состояние, имение в Тульской губернии и каменный особняк на Ордынке. Бельский потерял голову. Теперь он менял любовников чуть ли не каждую неделю. Безумная похоть съедала его. Он уже не стеснялся подрисовывать брови и пудрить лицо. Вообще ничего он уже не стеснялся. Глядя на него, задумчиво гуляющего по набережной вдоль лениво-беспокойной реки, всегда дорого и прекрасно одетого, выхоленного, с тревожными, слегка подслеповатыми глазами – зрение его было слабым с детства, – постороннему человеку трудно было представить себе, что в душе у этого неторопливого господина бушует ад и мечутся черные тени. Он не мог провести ни одного вечера в одиночестве. Самым страшным было именно это – остаться наедине с собой. Гиена, которая перестала приходить во сне, могла вдруг припомниться днём. Он был щедр и одалживал, а то и дарил деньги направо-налево. Постепенно у Бельского образовалась небольшая компания таких же, как он (но беднее, чем он) приятелей, и сама собой пришла в голову идея: оформить своё не совсем обычное общество, прикрыть его, что ли, от любопытных взглядов. Кто-то предложил найти молодую красивую даму, с манерами, но молчаливую, скрытную и в доме у ней сделать вроде как клуб. Ночной клуб таких удовольствий. Сюда будут съезжаться мужчины, но все чтобы были хороших фамилий. Предполагалось, что члены клуба будут привозить с собою в гости к молодой даме новых своих любовников или тех юношей, которые должны были бы вскорости стать их любовниками. Пассиями менялись, завязывались новые знакомства, вспыхивали привязанности. Главным для самого Бельского было то, что теперь он уже никогда, ни при каких обстоятельствах, не останется один. Клуб – его детище, и все в нём будут связаны одним грехом: гиена из давнего сна уползёт в темноту, зловония некому будет унюхать. И именно это зажгло ему кровь. Внутри патриархальной по сравнению с Петербургом Москвы, в его собственном особняке на Ордынке, со всех сторон окруженном церквями, поселить молодую, прекрасную собой и абсолютно холодную даму, которая не только не любит мужчин, но даже презирает их именно за то, что они мужчины. Относится к ним, мужчинам, подобно тому, как они сами относятся к женщинам: с равнодушием и настороженностью. Бельскому также очень понравилась мысль, что в таком частном доме не будет доносчиков и проходимцев. Массонская ложа и английский клуб вот так же устроены.
Роль хозяйки должна была играть такая женщина, которую ни в чем и никогда не заподозрят ни соседи, ни полиция. И такую ему отыскали довольно быстро. Племянница чья-то из бедной семьи. Манеры у неё были самые что ни на есть благородные, воспитание прекрасное, денег ни копейки. При этом барышня оказалась не столько молчаливой, сколько вообще странной. Ничто её не волновало. Она прекрасно вела предоставленный ей дом (тот самый особняк на Ордынке), одевалась с утонченной изысканностью, чудесно пела, двигалась с изяществом, на обнаженных мужчин смотрела застывшими прозрачными глазами, не отворачивалась, не краснела. Это придавало вечерам какую-то особую терпкость. Поначалу собирались три раза в неделю, но это начало приедаться, как всё и всегда приедается, поэтому и согласились на вторник. Встречаться по вторникам. Бельский уже не представлял себе жизни без этих развлечений, на каждом из которых всегда ждал участников какой-то приятный сюрприз: то торт в виде красной клубнички, то греческое представление в масках.
В самом конце февраля молодая дама внезапно заболела, закашляла кровью и быстро скончалась. Вторники закончились, дом на Ордынке опустел. Бельский начал искать замену умершей и пару раз забредал на Хитровку, присматривался к молоденьким работницам и начинающим проституткам. Всё не годилось, пока однажды в сумерки ищущий взгляд его не наткнулся на девушку, пронзительно рыжую, с бледным лицом. Скорее всего, сирота-приживалка. Она стояла неподвижно, как статуя в Летнем саду, но в осанке её, в повороте небольшой, гордо поставленной головы (в косе каждый выбившийся рыжий локон был словно бы вылеплен скульптором), он сразу заметил породу. О нет, не купцы, не мещане, конечно, а что-то повыше, с другими корнями. Разговор в трактире, её свободная внимательность, ясность ума, соединенная с тем, как она красиво ела, отщипывала кусочки хлеба, усмехалась, решили дело.
На следующий день выправили документы. Капитолина Пафнутьевна Соснова стала Клеопатрой Валерьевной Волынской. Через полгода она перебралась в особняк на Ордынке со своим поваром, двумя глухонемыми горничными и кучером.
* * *
Сжимая в кулаке тусклую сережку своей возлюбленной, Хрящев медленно шел по улице и старался понять, как ему жить теперь и что делать дальше. Отчаяние от того, что любить больше некого, а именно этого и хотелось больше всего, заполнило всё существо, не оставив ни капли просвета.
«У всякого своя печаль, – думал он. – В чужую душу не влезешь, а поговорить на свете не с кем. Вот, бывает, что муж с женой, как одна плоть, живут. А может, и это брехня? Да ясно, брехня!»
Ночь неохотно уступала место рассвету, её звездная пыль смешивалась с еле заметной голубизной подступающего утра, но месяц, казавшийся мёртвым в своей неподвижности, висел еще на горизонте. Воздух был чист, и по-прежнему сильно пахло яблоками.
«Нападало сколько! – вяло подумал купец. – А завтра варенья начнут варить, наставят жаровень, ос слетится видимо-невидимо, ребят покусает, губёнки распухнут, а матери станут ругаться, гонять их…»
Он вспомнил, что скоро и у него появится ребенок и тоже, наверное, через пару лет будет бегать по этому берегу и этой мокрой, тяжелой от росы траве, но в душе ничего не отозвалось. Сердце начинало звонко стучать только тогда, когда он заново, с пронзительной болью и радостью, вспоминал кружевную пену на скользких плечах русалки, её мокрые то зеленоватые, то ярко-сиреневые глаза и особенно ту минуту, когда он горячими руками притиснул её всю к себе и стала она его женщиной.
В доме Хрящева горел свет. Почему-то было настежь открыто окно на первом этаже в большой гостиной и, наполовину закрывая его своим массивным телом, стояла освещенная комнатными лампами незнакомая женщина в малиновом платье и нарядном платке на голове, всматриваясь в подходящего Хрящева зоркими глазами.
