– Отличные новости. – Сестра вернулась в палату; он всё ещё вздрагивал, когда видел, как она теперь выглядит. – Я говорила с диетологом. Он собирается разработать план возвращения тебя к твёрдой пище. Не успеешь оглянуться, как снова будешь трескать начос и чизбургеры.
– Спасибо, – ответил он, не испытывая особого энтузиазма. Ему не хотелось есть; ему хотелось ходить – и бегать!
Вероятно, она прочла что-то такое на его лице, потому что тут же добавила:
– А завтра придёт физиотерапевт для оценки ситуации.
В этот момент вошла медсестра – симпатичная, азиатской внешности, на вид лет двадцати пяти. Тревис повернул голову к ней, пока она проверяла капельницу, и…
Это должно было быть очевидным. Это должно было быть ясно с первого взгляда. Он должен был сам это понять.
Но не смог.
Медсестра могла быть уязвимой, могла быть напугана, она могла быть идеальным орудием для его целей – каковы бы они ни были.
Но он не мог сказать, так ли это. Чувство, которое раньше у него было, способность, что была с ним всю его жизнь, восприятие, которым он так долго руководствовался в своих взаимодействиях с другими людьми, исчезло.
Медсестра заметила его взгляд и улыбнулась, но это не была заинтересованная улыбка, которые он привык получать от женщин, – это была успокаивающая улыбка симпатии к пожилому человеку.
Медсестра ушла, и Тревис снова повернулся к Кайле. Раньше он и её читал с лёгкостью, но не сейчас. И всё же было какое-то чувство… чувство чего-то. Когда он смотрел на неё, он… он чувствовал… «боль» было, наверное, подходящим словом, чтобы описать, как он её видит, хотя оно не… он не мог, но…
Он сощурился, ощутив, как при этом сморщилась кожа на лбу, которая за всё это время явно потеряла упругость. Это было странное ощущение, но не такое странное, не такое беспрецедентное, не настолько извращённое, как…
…как это… эта «печаль» – вот оно! – эта невыразимая грусть. Не о себе, не о двух десятках потерянных лет, а о сестре, о том, как её не пощадило прошедшее время, о том, как она постарела…
И всё же, в отличие от него, она не теряла этих девятнадцати лет. Она прожила их, каждую секунду, несомненно, пережив десятки триумфов и десятки трагедий. Так почему он чувствует такую грусть, когда смотрит на неё? Почему он чувствует…
Почему он вообще что-то чувствует по отношению к ней?
Что за фигня с ним происходит?
– Ты в порядке, Трев? – спросила Кайла, садясь на стул рядом с кроватью.
– Думаю, да. – Он на секунду задумался. – Так что же, мама сказала, что ты теперь большая шишка в ракетной технике, а?
– В квантовой механике, – ответила она.
– Профессор?
Она покачала головой:
– Я не преподаю. Я исследователь.
В голове у него вдруг возник вопрос, который раньше он и не подумал бы задать.
– Ты счастлива?
– Ты про работу? Конечно. Синхротрон – удивителен, и платят неплохо.
– А помимо работы?
– Честно? Мой бывший – заноза в заднице.
– Бывший? Ты была замужем?
– И развелась.
Огромная глава её жизни, которую он полностью пропустил. И – господи, он ведь даже не знает, какая у его сестры сейчас фамилия.
– Ты не взяла его фамилию?
– Нет. По-прежнему Гурон. Как мы, физики, говорим – инерция.
– И ты говоришь, тот парень был козлом?
– Как выяснилось. Единственное хорошее, что вышло из наших отношений, – это Райан.
– Кто?
– Моя дочь. – Пауза. – Твоя племянница.
Невероятно.
– Тридцатого ей будет шесть, – сказала Кайла. – Я скоро её к тебе приведу.
– Спасибо.
– И кстати, отвечая на твой вопрос: в целом я жила неплохо. На работе я добилась впечатляющего прорыва, и ты уже видел моего друга Джима; он очень добр ко мне и к Райан.
Тревис задумался об этом – и, что странно, о том, что он по этому поводу чувствует. Это было очень, очень странно, но он ответил словами, которые раньше произносил множество раз, но сейчас впервые делал это с полным осознанием их значения:
– Очень рад за тебя.
25
Когда ему было пятнадцать – семь субъективных и двадцать семь объективных лет назад, – Тревис как-то распорол ладонь. Он вошёл в стеклянную дверь магазина, которая, как он думал, была открыта. Такие двери должны делаться из безопасного стекла, но эта была из обычного и потому раскололась на гигантские куски. Когда он поднял руку, чтобы защитить лицо, один из громадных осколков упал с верхней части рамы и воткнулся в тыльную сторону ладони, распоров её до кости. Были разорваны сухожилия, рана открылась, и его увезли на «Скорой».
Все операционные были заняты, так что его посадили во что-то вроде зубоврачебного кресла, руку положили на небольшую кювету, и пластический хирург, выдернутый с какого-то концерта, сел рядом на табурет и аккуратно сшил сухожилия, похожие на серую ленточную лапшу. Они воспользовались местным наркозом, и Тревис заворожённо изучал собственную руку на предмет внутреннего устройства.
Шрам, к удовольствию Тревиса, сильно поблек за прошедшие два десятка лет – несомненно, единственная его часть, которая улучшилась за эти годы. И всё же это было немного похоже: он осознал, что впервые в жизни задумывается о внутреннем устройстве своего разума. И так же, как и тогда, когда он видел сухожилия, кость, всю механическую инфраструктуру своего запястья, какое-то время это было интересно, и он был рад, что пережил это, но ему вовсе не хотелось повторять этот опыт, и уж совершенно точно он не хотел заниматься этим всё время.
Кайла просидела с ним пару часов, излагая сжатую версию истории двадцать первого столетия до сего момента: атака террористов на Всемирный торговый центр и Пентагон, вторая катастрофа «шаттла», войны в Афганистане и Ираке, выборы первого чернокожего президента в Америке, сползание Канады вправо и затем новый отскок влево плюс – неслыханно! – недавние выборы премьера-мусульманина, легализация однополых браков по всей Канаде и – через десять лет – в США, уменьшение полярных шапок и многое другое. Он был переполнен.
Однако примерно в шесть вечера появился друг Кайлы, Джим, и увёл её в коридор. Они отсутствовали пару минут, пока Тревис смотрел в окно. Деревья качались – день выдался ветреным. Орёл пролетел прямо над флагштоком с потрёпанным и поблёкшим канадским флагом.
Джим снова вошёл в палату и уселся на стул, на котором раньше сидела Кайла. Тревис уставился на него. Выглядел он довольно представительно, но его сестра, даже постаревшая, была красивее.
– Сколько вам лет? – спросил Тревис.
