За ними ярко горел огонь: подожгли ещё чью-то машину. И кто-то бросал тяжёлые предметы в витрины магазинов, пытаясь расколоть стекло…
…и одно из них таки раскололось, прозвучав резким контрапунктом другим окружавшим нас шумам.
Хизер склонила голову; я подумал было, что она отводит взгляд от творившегося перед ней безобразия, но потом осознал, что она ищет что-нибудь, чем можно было бы запустить в окно.
Я кинулся вперёд, взял её за локоть, развернул и потащил за собой в относительную безопасность проулка.
– Гос-с-споди боже ж ты мой, – сказал я, – тут повсюду камеры наблюдения, а ты – грёбаный адвокат, выступаешь в суде.
Какое-то время она казалась рассерженной, но потом кивнула и пожала плечами:
– Да. Думаю, ты прав.
Беспорядки скорее всего продлятся всю ночь. В Виннипеге никогда ничего подобного не случалось, но в Ванкувере – уже дважды, да и другие города по всему миру видели в прошлом всплески насилия подобного типа, хотя чаще в городах победившей команды, а не проигравшей.
Я уже чуял запах дыма; фоновый шум – крики, сирены, противоугонная сигнализация, звон стекла – не прекращался.
Я поглядел на сестру. Господи, неужели такое возможно? Весь смысл философского зомби в том, что его – по крайней мере бо́льшую часть времени – невозможно отличить от обычного человека, мыслящего на сознательном уровне. И, чёрт его дери, известие об их существовании в реальности оказалось так легко принять в качестве абстракции – шесть из каждых десяти людей лишены внутреннего мира. Но чтобы моя собственная сестра?
Я продолжал смотреть на неё, и она смотрела на меня, и я пытался понять, что происходило позади этих карих глаз – если там вообще что-то происходило, – пока ревущая толпа катилась через город, который я называл домом. Я привлёк Хизер к себе, обняв её так, как не обнимал уже десятки лет, закрывая и защищая её от мерцающего пламени. В глазах у меня защипало – и вряд ли от дыма. Звуки сирен доносились со всех направлений, и мы, я и моя сестра, ждали – вместе и в то же время порознь.
31
Беспорядки продолжались много часов. Пожарным и «Скорой» не давали проехать перевёрнутые машины и баррикады из поломанных изгородей, мусорных контейнеров, каких-то брёвен и прочего мусора, наваленного посреди улиц.
У меня был план, который, как я надеялся, приведёт нас в тихую гавань; он начинался с возврата по своим следам вдоль Мэйн-стрит и Ломбард-авеню. По дороге мы видели, как переворачивают ещё одну машину, и три уже перевёрнутые. Пара красных почтовых ящиков Почты Канады были повалены – из одного содержимое вывалилось на тротуар. В здании слева от нас было пять больших квадратных окон на первом этаже, и какой-то парень с помощью монтировки разбил все пять по очереди – аккуратность во всём.
Мы вышли с Ломбард на Уотерфронт-драйв возле железнодорожного моста, пересекавшего стометровое русло Ред-Ривер. Я надеялся, что мы сможем на него взобраться и перейти в спальный район на восточном берегу, но на путях уже были люди, а защитное ограждение оказалось снесено. Так что вместо этого мы с Хизер направились на юг по Уотерфронт-драйв; между отделяющим нас от реки парком Стивена Джубы по левую руку и пустым и тёмным бейсбольным стадионом Шоу-Парк справа. В воздухе висел густой дым – частично от горящего дерева, частично от марихуаны. Мы осторожно продвигались вперёд. Несколько фонарей высоко над улицей выглядели так, будто в них стреляли из ружья.
Из-за ряда деревьев вышли два малолетних урода с обрезками деревянного бруса. Я не мог впотьмах различить их лица, но было ясно, что они собираются на нас напасть, когда один из них воскликнул:
– Твою мать, это же профессор Марчук!
Они развернулись и бегом скрылись в ночи.
Моё сердце часто билось, а Хизер выглядела напуганной до смерти; мы осторожно двинулись дальше. Лежащий на газоне пьяный помахал в нашу сторону ножом и заорал:
– Сюда иди, придурок, я те яйца отрежу!
Мы никак не могли одолеть десять километров до дома – пешком, с Хизер на высоких каблуках, босиком идти также было невозможно – слишком уж много битого стекла. Однако к югу высилось здание Канадского музея прав человека; до него было всего несколько сотен метров.
Мы продолжали движение, но беспорядки уже охватили и Искчейндж-стрит, и Форкс; я слышал доносящийся оттуда шум, и пламя пылало практически там, где мы с Кайлой не так давно ужинали.
Мы поспешили дальше. Прошли мимо двух парней, дравшихся на ножах, – что напомнило мне ту ночь много лет назад, правда…
Правда, та ночь была плодом моего воображения; эта была реальна – и куда как хуже. Позади нас послышался вскрик, затем кто-то прорычал:
– Будешь знать!
В конце концов мы добрались-таки до длинного каменного туннеля без крыши, ведущего ко входу в музей. Я вытащил телефон и прокрутил список, пока не нашёл номер поста охраны, на который я несколько раз звонил в прошлом, чтобы меня впустили после закрытия.
– Охрана КМПЧ, – ответил мужской голос.
– Здравствуйте. Это Джеймс Марчук. Я из совета ди…
– О, здравствуйте, профессор Марчук. Это Абдул.
– Абдул, слава богу! Я перед главным входом в музей; в городе чёрт знает что творится. Вы можете впустить меня и мою сестру?
– О да, конечно – две секунды, – сказал он и со щелчком отключился. Мы беспокойно ждали; получилось ближе к двум минутам, чем к двум секундам, но нам они показались двумя часами. Наконец Абдул открыл левую из четырёх стеклянных дверей, и мы с Хизер шмыгнули внутрь; охранник сразу же закрыл дверь.
– Мы трижды просили подкрепления у городской полиции, – сказал Абдул. – Они проводят зачистку к югу отсюда: статую Ганди повалили. До утра наружу выходить не стоит.
– Боже, – сказала дрожащая Хизер.
– Давайте я отведу вас наверх, – предложил Абдул. – Там хоть диванчики есть, поспать можно. – Мы кивнули, и он повёл нас по каменному коридору мимо гигантских панелей, провозглашавших по-английски и по-французски: «Все люди рождаются свободными и равными в своем достоинстве и правах». Однако внутреннее освещение было выключено, и я различал слова лишь потому, что уже знал их.
* * *
Бо́льшая часть музейных экспозиций была из стекла, поэтому, когда взошло солнце, здание оказалось залитым светом. Я не помнил, как заснул, но, по-видимому, в какой-то момент это произошло, потому что солнечный свет меня разбудил. Я, пошатываясь, выбрался из кабинета куратора, где спал, и пошёл искать Хизер.
Она стояла у перил, глядя вниз на отделанные алебастром мостики, пересекавшие огромное, как пещера, внутреннее пространство музея. Я тоже, бывало, стоял здесь, глядя вниз, и зрелище всегда напоминало мне сцену из «Запретной планеты», в которой доктор Морбиус показывает своим гостям двадцатимильной глубины кубическое пространство мёртвого и похороненного города Крелл на Альтаире-IV. Слова Морбиуса из классического фильма всплыли в памяти: «Каких они достигли высот! Но потом, как кажется, на пороге некоего величайшего достижения, которое увенчало бы всю их историю, эта раса почти богов погибла за одну ночь…»
