– К сожалению, у нас нет улик, – встрял полицейский. – Это дело было обречено с самого начала, поэтому Континент так тщательно его скрывал. Дети просто испарились в воздухе, не оставив никого следа. Должно произойти настоящее чудо, чтобы мы хоть что-то нашли.
– Чудеса как раз по части Хереса, – я хлопнул старика по плечу. – Раз уж волей судьбы здесь очутился Барри, то было бы глупо не воспользоваться его возможностями, чтобы откопать из пыльных архивов это давнишнее дело. Верно, толстяк?
– Конечно, – кивнул он. – Только боюсь, что у нас будут серьезные сложности, ведь прошло уже столько лет.
– Нам все равно пока нечем заняться, мы в тупике, – возразил я.
Мы договорились начать с завтрашнего утра, оставив Хереса в таверне. Я заверил его, что нам он никак не сумеет быть полезен и намекнул, что было бы неплохо уделить девочке больше отеческого внимания. Седой громила, поразмыслив, согласно кивнул. На самом же деле я опасался, что старик то и дело будет безутешно рыдать, вновь окунаясь в неприятные подробности, как произошло нынешним вечером.
На часах была полночь, когда мы поднялись из-за стола и разошлись по комнатам наверху. Утомленный дневными переживаниями, капитан «Тихой Марии» тут же, не раздеваясь, отправился в свою кровать и спустя несколько минут громко засопел. Барри махнул мне на прощание рукой и скрылся за дверью номера старика, где ему выделили укромный угол у окна.
Я отправился в ванную комнату и разделся. Здесь было холоднее, чем в спальне, а сквозь маленькое окошко явно поддувало, поэтому я наспех обмылся ледяной водой и с удовольствием укутался в наглаженный пушистый халат, заботливо оставленный хозяином таверны.
Спать мне еще не хотелось, поэтому я вышел из ванной, погасив свет, и подошел к приоткрытому окну номера, за которым медленно оседал снег. Он кружился в бледно-желтых лучах тусклых фонарей, плавно опадая на землю. Одинокие легкие порывы ветра изредка подбрасывали вверх липкие комья, а затем уносились прочь, с завыванием пролетая между низкими домами. На аллее царила почти полная тишь, которую тревожил лишь отдаленный плеск волн, доносившийся с пустующих доков.
– Не говори моему отцу, – заскрежетал внезапно голос позади моей спины.
Я резко обернулся, но комната была пуста. Старик продолжал мирно спать в своей постели, а двери номера были плотно закрыты. И лишь тогда я заметил, что дверца платяного шкафа распахнута, а мой плащ валяется на полу возле него.
Птица сидела на абажуре торшера, расправив свои тонкие металлические крылья. Поглядев на меня сначала одним темно-графитовым глазом, а затем другим, она взмахнула перьями, разрезав ими воздух, и повторила свою странную просьбу:
– Не говори моему отцу, ты разобьешь ему сердце.
Ее скрежещущий голос звучал низко и неприятно, но совсем не так громко, как в детской спальне в доме капитана. Казалось, что механическая игрушка старается не разбудить моряка. Птица пристально изучала мое лицо матовыми глазками, явно чего-то ожидая в ответ, и я не нашел ничего лучше, чем молча кивнуть.
Тогда игрушка неожиданно легко взмыла в воздух, расправив свои тонкие крылья, бесшумно пролетела мимо моей застывшей фигуры и юркнула в открытое окно, набрав в полете высоту. Ее поблескивающий в обрамлении снежинок силуэт вскоре растворился в мерзлом воздухе, а я продолжал стоять и смотреть вверх, как зачарованный.
Я очнулся тогда, когда промерз до костей – ночной ветер усилился, и сквозь распахнутую раму в номер ворвался ноябрьский холод. Я поглубже закутался в накрахмаленный халат и быстрым шагом преодолел расстояние, отделявшее подоконник от моей койки. Забираясь внутрь, под толстый плед, я думал о том, как много странных вещей мне довелось увидеть за последние дни. Этот остров кишел загадками, и казалось, что каждый его житель скрывает свою тайну, бережно храня ее и оберегая от чужих глаз…
Долго предаваться объятиям сна мне не удалось – я распахнул глаза помимо своей воли в пятом часу утра. Мне не требовались часы, чтобы знать, сколько сейчас времени. Херес и толстяк-инспектор будут спать еще, по меньшей мере, несколько часов. Я же больше уснуть не сумел бы, поэтому я решил одеться и спуститься в обеденный зал таверны, чтобы налить себе кофе и чем-нибудь перекусить.
К моему удивлению, я бы не первым, кто сегодня поднялся раньше рассвета – спасенная девочка устроилась за одним из столиков под низкой оранжевой лампой, прикрепленной к темной деревянной балке. Она усадила одну из своих кукол на пустующее место рядом и причесывала ей волосы большим розовым гребнем.
– Доброе утро, детектив, – произнесла она, не поворачивая головы и не отрываясь от своего занятия.
– Что ты делаешь здесь в такую рань?
– Я всегда встаю рано, – ответила девочка.
Пожав плечами, я двинул мимо ее столика в сторону кофейника, чтобы включить его и хорошенько разогреть, как вдруг ребенок резво вытянул вперед маленькую ладонь, ухватив меня за подол плаща. Она повернула голову, и я заметил, что ее лицо перепачкано мокрым песком и водорослями, а на голове зияет большая рана с ровными, круглыми краями.
– Я не люблю птиц, детектив. Я не хочу становиться птицей. Вы слышите меня?
Я судорожно кивнул, попытавшись освободиться от ее цепких пальцев, но она сжала их еще сильнее. Я глядел на ее осунувшееся лицо и на нежные румяные щеки, с которых понемногу уходили все краски. Глаза девочки меркли и тускнели, чернели все больше, превращаясь в птичьи. Затем она, наконец, отпустила мой плащ, широко раскинув руки в стороны, словно стараясь взмыть вверх, и громко хлопая ими о свои бока.
Она безумно носилась по всей таверне, сшибая на пути деревянные стулья, а я молча стоял рядом с оставленной куклой, с ужасом наблюдая за этой кошмарной картиной. Подол пышного платья развевался вместе с ее темными длинными волосами, будто в зал ворвались порывы ледяного ветра. В конце концов, девочке удалось оторваться от дощатого пола, и тогда она принялась сжиматься и тускнеть, как будто что-то засасывало ее тело внутрь себя самого. Через мгновение вместо ребенка под потолком кружила механическая птица, ударяясь своими крыльями о стены и потолок. Затем она с силой рванула вперед, расшибив в полете высокое окно, и исчезла вдалеке, все еще громко выкрикивая:
– Не хочу становиться птицей, не хочу, не хочу…
Далекие отзвуки ее голоса все больше теряли человеческую интонацию, и в самый последний раз до меня донеслось уже низкое горловое дребезжание металла, а не детские крики.
– Детектив! Детектив!
Кто-то громко закричал мне на ухо, а затем я ощутил боль, перекатившуюся от правой щеки вниз, к верхней губе. Я открыл глаза и увидел перед собой встревоженное лицо капитана. Его седые космы были растрепаны и свисали вниз, задевая и щекоча мое лицо.
– Только не говори, что ты меня ударил, – сипло проговорил я, усаживаясь в постели и трогая свою горящую щеку.
– А что мне оставалось делать, – оправдываясь, взревел старик. – Я снова не мог тебя разбудить! Ты метался по кровати, как умалишенный, громко крича.
