Конечно, ни один из предлагавшихся рецептов не был новым. На самом деле, в 1917 г. они уже выглядели достаточно старомодными. Новшество (не открытие, а именно новшество), с которым выступил Вильсон, состояло в том, что эти рецепты были применимы не только к отдельным личностям в рамках государства, но и к национальным государствам или народам на международной арене. Главный тезис вильсонианства — принцип самоопределения, был не чем иным, как принципом свободы личности, перенесенным на уровень межгосударственной системы.
Применение теории, изначально разработанной лишь на уровне личностей, к уровню групп — дело достаточно непростое. Строгий критик Айвор Дженнингс так отзывался о концепции самоопределения Вильсона: «С первого взгляда она представлялась обоснованной: пусть решает народ. Однако наделе она была смехотворной, поскольку народ не может ничего решить, пока кто-то не решит, из кого этот народ состоит»
[60]. Да, здесь, и в самом деле, есть над чем призадуматься!
Тем не менее, очевидно, что когда Вильсон говорил о самоопределении наций, его беспокоили отнюдь не Франция или Швеция. Он говорил о ликвидации Австро-Венгерской, Османской и Российской империй. А когда Рузвельт уже в следующем поколении вновь вернулся к этой теме, он вел речь о ликвидации британских, французских, голландских и других остававшихся имперских структур. Самоопределение, которое они имели в виду, было самоопределением периферийных и полупериферийных районов миросистемы.
Ленин преследовал очень похожие политические цели под совсем иными лозунгами пролетарского интернационализма и антиимпериализма. Его взгляды, несомненно, основывались на иных посылках. Универсальность его подхода определялась подходом с позиций мирового рабочего класса, которому вскоре предстояло стать единственным классом, обреченным в прямом смысле слова стать идентичным «народу». В долгосрочной перспективе нациям, как и народам, не было отведено место в марксистском пантеоне; считалось, что со временем они исчезнут, как и государства. Но в краткосрочном и даже среднесрочном планах нации и народы были вполне реальными понятиями, которые марксистские партии не только не могли игнорировать, но считали их тактически потенциально полезными для достижения поставленных ими целей.
В теории российская революция осуждала Российскую империю и ратовала за то же самое самоопределение наций/народов, достижение которого провозглашалось как цель в доктрине Вильсона. Тому обстоятельству, что на деле «империя» в значительной мере была сохранена, большевики упорно давали безупречное объяснение, состоящее в том, что она обрела форму добровольной федерации республик — СССР, — где даже в рамках каждой республики были большие возможности для формальной автономии народов. А когда всякие надежды на мифическую революцию в Германии пошли прахом, Ленин обратил свой взор на Баку, провозгласив необходимость уделять особое внимание «Востоку». На деле марксизм-ленинизм двигался от своих истоков как теории пролетарского восстания против буржуазии к своей новой роли в качестве теории антиимпериализма. Со временем это изменение в расстановке акцентов только увеличивалось. Вполне вероятно, что в последующие десятилетия больше людей читали ленинскую работу «Империализм как высшая стадия капитализма», чем «Манифест».
Таким образом, вильсонианство и ленинизм возникли как соперничающие доктрины, отражавшие лояльность к народам периферийных районов мира. Поскольку доктрины были соперничающими, каждая в пропагандистских целях уделяла большое внимание отличиям от другой. И, конечно, между ними существовали реальные различия. Но мы не можем закрывать глаза и на значительное сходство между ними. Обе идеологии совпадали не только в том, что исходили из принципа самоопределения наций; они также разделяли уверенность, что этот принцип имеет непосредственное (если не всегда самое прямое) отношение к политической жизни периферийных районов. Иначе говоря, обе доктрины выступали в поддержку того, что позже стали называть «деколонизация». Более того, по большому счету, даже когда дело доходило до определения того, какие именно народы имели это гипотетическое право на самоопределение, сторонники обеих доктрин выступали с очень схожими перечнями названий. Были, конечно, и незначительные тактические разногласия, связанные с не столь значимыми соображениями относительно мирового rapport de forces, но мы не найдем сколько-нибудь важного примера основополагающих разногласий эмпирического характера. Израиль числился и в том, и в другом перечне, Курдистана не было ни в одном. Ни та, ни другая сторона не признавали теоретической законности существования Бантустанов. Обе стороны не усматривали логически обоснованной причины для выступления против определявшейся обстоятельствами реальности существования Пакистана и Бангладеш. Нельзя было сказать, что ими применялись принципиально отличавшиеся друг от друга критерии для определения законности.
Очевидно, между двумя подходами существовали различия в вопросе о путях достижения самоопределения. Вильсонианцы выступали за то, что получило название «конституционного» пути, то есть постепенного, упорядоченного перехода власти, достигающегося путем переговоров между имперскими властями и уважаемыми представителями того народа, о котором в каждом конкретном случае идет речь. Деколонизация должна была быть, как позже стали говорить французы, octroyee (пожалована, дарована). Ленинизм опирался на «революционную» традицию и намечал более бунтарский путь для достижения «национальной независимости». Независимость должна была быть не octroyee (дарована), a arrachee (захвачена). Позже это нашло свое воплощение в маоистском положении о необходимости «продолжительной борьбы», которая должна распространиться повсеместно, и, что более важно, она должна стать основополагающей частью стратегии национально-освободительных движений.
Однако значение даже этого различия не следует переоценивать. Исходя из ленинистской доктрины, мирный процесс деколонизации не был неприемлем — он был просто невероятен. И революционный национализм не был полностью несовместим с идеями вильсонианства — просто он был опасен, а потому, по мере возможности, его следовало избегать. Тем не менее, спор этот был вполне реален, поскольку он прикрывал собой другой вопрос: кто должен был возглавить борьбу за самоопределение? А это, в свою очередь, было важно, поскольку, очевидно, должно было определять политику «в период после достижения независимости». Вильсонианцы видели естественными руководителями национально-освободительных движений интеллигенцию и буржуазию — образованных, уважаемых и рассудительных людей. Они предполагали, что представители этих движений на местах смогут убедить более «современную» часть традиционного руководства участвовать в политических реформах и принять разумный парламентский путь организации государства, недавно получившего независимость. Ленинисты считали, что руководство должно перейти к партии/движению, организованному по образу и подобию партии большевиков, даже в том случае, если национально-освободительное движение не полностью разделяет все положения ленинистского идеологического канона. Руководителями могли стать представители «мелкой буржуазии», но при том условии, что эта мелкая буржуазия придерживалась «революционных» позиций. Предполагалось, что после прихода к власти партия/движение превратится в партию/государство. В данном случае различия тоже не следует преувеличивать. Нередко респектабельные интеллигенция/буржуазия и так называемая революционная мелкая буржуазия на деле были одними и теми же людьми или, по крайней мере, двоюродными братьями. Что касается партии/движения, эта формула так же часто использовалась движениями сторонников как вильсонианства, так и ленинизма. А в отношении политики, которая должна была проводиться после получения независимости, ни вильсонианцы, ни ленинисты особенно не беспокоились, пока шла борьба за достижение самоопределения.
