– Ну и какого хрена ты тут делаешь, Козырев?
– Собираюсь разделить с тобой трапезу.
– Я не об этом, я о глобальном.
– Ну, если о глобальном, то я здесь спасал твою девичью честь. Или ты не заметила?
– А я тебя просила?
– Конкретно меня нет, но ты так орала. Я подумал, что стоит вмешаться.
– Ты решил, я орала из-за того отморозка? – Я зло дернула плечом.
– Откуда ж мне знать, из-за чего или кого! – Вовка взъерошил волосы и впервые за эти пять минут посмотрел мне прямо в глаза. – Почему ты кричала, Ева?
– Видел? – Вместо ответа я запрокинула голову к потолку. – Она появилась прямо у меня на глазах.
– Ну-ка. – Вовка поймал меня за руку, поддернул вверх рукав свитера, покачал головой. – Эта хрень увеличилась.
– Знаю. – Я не стала смотреть на «эту хрень», достаточно того, что я ее чувствую. – Почему ты не уехал?
– Я собирался. А потом ты заорала.
– И что?..
– Я передумал.
– Добрый, значит?
– Рассудительный. Без меня ты наделаешь глупостей.
– Я и с тобой их наделаю.
– Со мной это будут тщательно просчитанные глупости, а без меня – спонтанные.
А руку мою он так и не отпустил, сжимал не так чтобы очень крепко, но не высвободишься, и поглаживал осторожно ладонь. Щекотно. Сказать, что щекотно? Так ведь гладить перестанет, а я этого не хочу.
– То есть ты решил остаться?
– А что решила ты? – Смотрит внимательно, в рыжих глазах сомнение и надежда. Понимаю, какого ответа он ждет, но не уверена, готова ли я.
– Не знаю. – С Вовкой лучше не жульничать, а сказать так, как есть. Пусть сам решает, стою ли я того, чтобы со мной возиться.
– Вот адрес. – Сложенный вчетверо листок упал мне на колени.
– Ага. Давай ужинать.
– Как скажешь, хозяйка...
Я давилась уткой и не чувствовала вкуса вина. А все из-за Козырева, ох зря я пригласила его на ужин. Одной было бы комфортнее, а так кусок в горло не лезет. Пить получается лучше, чем есть. Сейчас напьюсь, и будет мне счастье. Может, хоть одну ночь удастся провести спокойно. Если к пьяным вдрызг девицам призраки не пристают. Нет, похоже, одной бутылкой вина я не напьюсь. Мне, пожалуй, и двух будет мало. Спуститься, что ли, вниз, взять сразу парочку, чтобы уж наверняка?
Я уже встала с кровати, когда Вовка поймал меня за руку.
– Далеко собралась, Евочка-припевочка? – В медово-рыжих глазах опять плясали золотые искры. Или мне это просто показалось?..
– Недалеко, на первый этаж за добавкой. – Я взмахнула пустой бутылкой.
– А зачем тебе добавка? – Руку мою он так и не отпустил.
– Напиться хочу. – Другу детства Вовке Козыреву нужно говорить только правду.
– А без этого никак?
– А без этого я не усну.
– Почему?
Странный он какой. Не понимает, что страшно спать, когда у тебя такая хреновина над головой и на руке хреновина, только поменьше. Нет, про то, что страшно, я Козыреву не скажу, лучше совру что-нибудь.
Соврать он мне не дал.
– Боишься, – произнес скорее утвердительно, чем вопросительно.
– А ты как думаешь? – Уходить за вином вдруг расхотелось. Мало ли, я уйду, и он тоже уйдет...
– Не бойся, Ева-королева, я за тобой присмотрю. – Вроде насмешливо сказал, а глаза серьезные-серьезные. Значит, защищать меня решил. Благородный.
– Присмотришь? – Мне бы сказать что-нибудь ехидное, такое, чтобы сразу стало ясно, что ни в каких защитниках я не нуждаюсь и сама со всеми своими проблемами разберусь, а я не сказала, уселась обратно на кровать, на сей раз рядом с Вовкой, близко-близко, нога к ноге. Ух, ну до чего ж у него глаза красивые! И волосы тоже, не рыжие, а темно-медовые, летом выгорят и станут золотыми. И загара он не боится, рыжие ж боятся, а у него кожа не белая, а даже чуть смуглая.
– Что?
И губы красивые...
– Ничего...
...А дыхание прохладное, пахнет мятой и немного корицей. Я ведь целовалась с ним раньше, во времена босоногой юности. Что ж тогда ничего такого не почувствовала? Молодая была, глупая? А сейчас старая и умная, научилась разбираться в этих вещах...
Я-то научилась, я-то понимаю, а он как же? Что он чувствует? Тело чужое, необжитое, неухоженное, губы чужие, руки, ноги, волосы. Каково ему со мной такой – незнакомой? А мне самой каково? Может, я его вижу, слышу и чувствую по-другому именно потому, что все это: губы, руки, ноги, волосы – все не мое. Заимствованное счастье. Нет, ворованное...
Вырываться из плена Вовкиных губ, глаз и рук было тяжело. Моя б воля – не вырывалась бы, но воля не моя, как и тело...
– Козырев, пусти!
Послушался. Не сразу, с неохотой, но отпустил.
– Не могу я так. – Вовке нужно говорить правду, я помню. Но это не совсем правда. Я-то как раз могу и хочу, но вот домик не мой. И хозяйничать в этом домике я права никакого не имею, и гостей впускать...
– Мне уйти? – Я так и не поняла, обиделся он или нет. Глаза непроницаемые, дыхание ровное, а всего секунду назад было сбивчивым.
– Уйти, наверное. – Вцепиться бы в него мертвой хваткой и никуда не отпускать, потому что с ним спокойно, а без него кругом одна... паутина. – Только недалеко, если можно.
– Я недалеко, за стеночку, – Вовка улыбнулся, глаза его стали прежними – медовыми с золотым. – Ты зови, если что.
– Спасибо. – Я тоже улыбнулась, хотя мне совсем не хотелось. – Позову.
Вовка ушел, пожелав мне спокойной ночи и еще раз напомнив, что он рядом. Это хорошо, так мне значительно спокойнее. Голос у меня окреп, позову, если что...
Спать совсем не хотелось, мысли в голову лезли всякие тревожные, начиная с паутины на моем потолке и заканчивая запахом Вовкиных губ. Может, стоит расслабиться, принять ванну, смыть тревоги минувшего дня? Да, стоит! Я и соль для ванн купила, с дурманным запахом иланг-иланга.
Вода набиралась, а я не спешила. Люблю, когда ванна уже полная, чтобы сразу в теплую воду, по самый подбородок. Время есть на то, чтобы прибраться, расстелить постель, снять одежду, натянуть халат. Все, я готова.
Вода была правильной температуры, в меру горячей, но не обжигающей. Я закрутила кран и потянулась за банкой с солью. Соль рыжая, с золотистыми крапинками, как Вовкины глаза. Пахнет не корицей и мятой, но тоже хорошо. Я зачерпнула горсть и замерла, разглядывая свое отражение в воде.
Отражение мое и в то же время не мое. Волосы длинные, мышиные, не заколоты шпильками, как у меня, а распущены, падают на худые плечи. Самые кончики мокрые и от этого кажутся темнее. Лицо задумчивое и грустное, серые глаза подслеповато щурятся, а руки свободные. Правая тянется ко мне.
