Сейчас я сплю на ходу. Может быть, это бог обратился ко мне, как ты думаешь, Бет? Твоя вера всегда была крепче моей. Может быть, ты замолвишь за меня словечко?
Если тебе интересно, я была в лесном домике много раз, но ни разу не видела ни самого великана (я только потом поняла, что не спросила, как его зовут, а он сам не представился), ни каких-либо следов его присутствия. Ни рюкзака, ничего. Словно его там и не было никогда. Я даже не знаю, съехал ли он окончательно или же так умело скрывается.
Когда я туда прихожу, я всегда представляю, что ты тоже там, вместе со мной. Мысленные разговоры с тобой хорошо прочищают мозги. Ты говоришь мне, что я молодец, раз нашла в себе силы жить дальше и не поддаваться печали. Ты мне подсказываешь, что можно было бы сделать лучше – точно, как раньше. Помнишь, как ты все время меня поправляла?
Кстати, у меня новый поклонник. Дуглас Фэрбенкс. Думаешь, у нас что-то получится? Он настолько хорош собой, что мне, кажется, все равно, что он за человек.
22 апреля 1919 года
Дорогая Бет, уже больше месяца от тебя нет писем, и я переживаю, все ли у тебя хорошо. Сегодня у нас официально закончился траур: мы убрали черное покрывало с бюро в общей гостиной, сняли черную ленту с фотопортрета Тедди, и никто больше не ходит в черном. Можно вздохнуть с облегчением. Хотя сейчас у меня столько дел, что нет времени даже вздохнуть. И не у меня одной. Весь город бурлит.
Лондон готовится к Фестивалю света, и мама пригласила лектора, чтобы он выступил в мэрии и рассказал всем желающим о промышленных нововведениях и производительности механизированного труда. Лектор – старый друг папы и не раз консультировал его, как надо реконструировать фабрику, чтобы она работала эффективнее. Рабочие всем этим недовольны: у многих увеличится длительность рабочего дня, а кто-то жалуется, что в воздухе стало еще больше копоти. Это скучно для всех, кроме папы, чьи глаза загораются энтузиазмом при словах «производительность» и «эффективность».
Мне поручили организационные вопросы: проследить, чтобы подготовили зал, разослать приглашения, уточнить расписание поездов и передать информацию гостям. Порой это утомляет. На прошлой неделе кто-то намазал папины туфли коровьим навозом, когда он оставил их на проходной, переобувшись в рабочие ботинки. Это связано с недовольством то ли условиями труда, то ли загрязнением реки, то ли и тем и другим сразу. Папа не стал ничего выяснять. Вытер туфли носовым платком и пошел по делам как ни в чем не бывало. При всех его недостатках, он человек честный.
У меня только вчера появилась свободная минутка, чтобы наведаться в домик в лесу. Наверное, потому, что теперь я бываю там реже и с долгими перерывами, мелкие перемены сразу бросаются в глаза (стало быть, великан никуда не ушел и даже пытается отремонтировать домик). Он продолжил чинить крышу, хотя мне трудно представить, что эта работа вообще выполнима.
Вчера я ходила в лес дважды. Кое-что принесла в домик: маленький британский флажок, который я тайком забрала с могилы Тедди (святотатство!), стопку журналов, подушки. Сегодня утром я принесла подсвечники (у мамы шесть одинаковых комплектов) и увидела, что великан тоже пытался украсить домик: кувшин в полевыми цветами, несколько маленьких камешков, раковина улитки и еще одна раковина, которую я не узнала.
Великан явно не стремится к общению, и в этом наши желания совпадают. Но мне нравится это странное ощущение: когда ты одна и в то же время как будто и не одна.
P. S. Меня отвлек шум за окном, я пошла посмотреть, что там такое. Забудь, что я только что написала. Кажется, я была не права.
23 апреля 1919 года
Дорогая Бет, пишу полулежа в постели. Дом уже просыпается: в кухне ходят, гремят посудой. Сквозь неплотно задернутые занавески в комнату пробивается яркий свет.
Вчера вечером я писала тебе (вложу то письмо в конверт с этим). Было поздно, все уже пошли спать. Сначала мне было слышно, как Вера и Рут разговаривают у себя в комнате, но они быстро затихли. Чуть позже угомонился и Гордон, который что-то мастерил в гостиной для своего школьного проекта. Я писала за столиком у окна и вдруг краем глаза заметила крошечный оранжевый огонек в темноте на лужайке за домом. Приглядевшись получше, я поняла, что это кончик горящей сигареты в чьей-то невидимой руке. Ночь была пасмурной, темной, но вот из сумрака выступил человек, держащий сигарету: это был он, великан. Набросив халат, я на цыпочках спустилась вниз и вышла на лужайку. Он ждал меня у крыльца – темная бесформенная фигура во мраке.
– Что-то случилось? – встревоженно спросила я. – У вас все хорошо?
– Все хорошо, – сказал он и поморщился, словно от боли. – Просто пришел пригласить вас на ужин.
Я посмотрела на луну, показавшуюся в разрыве между плотными облаками.
– Уже почти десять.
– Да.
– Я уже ужинала.
Он просто молча стоял и ждал.
– Кажется, вы говорили, что вам не хочется никого видеть.
Он пожал плечами.
– Когда-то я говорил, что не буду курить. – Его вдруг затрясло, он резко втянул в себя воздух сквозь сжатые зубы и осел на траву. – Сказать по правде, мне просто хотелось отвлечься от боли и мрачных мыслей.
Я опять посмотрела на небо, где тучи вновь затянули луну.
Сон сняло как рукой.
– Хорошо. Я только закончу письмо, это буквально одна минутка. Что мне с собой захватить?
Он приготовил бутылку вина, но в лесном домике не нашлось ни одного бокала. Перед выходом я совершила налет на кухню, взяла булочки, холодную курицу и половину головки сыра, но не подумала о бокалах.
– Придется пить прямо из горлышка, – сказал он.
И мы пили из горлышка, передавая друг другу бутылку.
Я вдруг поняла, что ужасно проголодалась. За едой мы разговаривали. Он расспрашивал меня о родителях, о фабрике, о моей работе. О себе он рассказывал немного. Родился и вырос в Найтсбридже, его родители – тут он отвел взгляд в сторону – знаменитые ученые-натуралисты, работают в Британском музее, сейчас уехали в длительную экспедицию. Я не верю его рассказам, но мне все равно, правду он говорит или нет. Он явно испытывал сильные боли, и это не то чтобы мешало нашей беседе, но отвлекало обоих. Когда он не ел или пил, он сидел, обхватив себя руками, словно пытался не дать себе развалиться.
– Где вы воевали? – спросила я.
– Деликатный вопрос, вам не кажется? – сказал он. – Если учесть, что я оставил там левое ухо.
Я смутилась и поспешила сменить тему.
– Как вас зовут?
Он улыбнулся.
– Джеймс.
Он поднялся, чтобы разжечь камин, но его распухшие, покрытые шрамами пальцы не смогли удержать спичку. Он чертыхнулся и ударил кулаком по каминной полке. Я неуверенно наблюдала за ним, не зная, что делать. Потом он обернулся ко мне:
