«Доверься мне, – так ты сказал мне однажды. – Дай мне тебя спасти».
Но сейчас уже ясно, что ты нас не спасешь, и мама нас не спасет, и бог не спасет, и «Электрика» тоже.
Поэтому мы попытаемся спастись сами.
P. S. Пожалуйста, скажи маме, что у нас все хорошо. Я слишком зла на нее, чтобы ей писать, и, наверное, она тоже злится и не захочет читать мои письма.
С любовью,
5 августа 1934 года
Дорогой Эллис, прошло еще два дня, и мы добрались до Гаррисберга – то пешком, то на попутках. Обычно, если мы идем пешком, я сажаю Бизи на спину. Каждый вечер я пересчитываю наши деньги, и нам никогда их не хватает.
Сегодня мы встретились с группой переселенцев, что поглотила нас, словно большая галактика, вихрем закрученная вокруг маленькой. Мы поделились друг с другом новостями и немного – едой, а потом распрощались, и каждый пошел своей дорогой. Люди скитаются по всей стране, пересекаясь друг с другом: несут чемоданы, встают лагерем у дороги или спят прямо в машинах. Мы тоскуем по дому, но здесь, в сосновых лесах, что простираются на многие мили, дышится так хорошо и свободно! Мы видели много красивого и безобразного – аэроплан, за которым по небу тянулся плакат «Курите сигареты “Лаки страйк”», холмы в легкой дымке и клубящиеся туманом озера, словно картинки из книги сказок.
Но что меня бесит, так это то, как на нас смотрят люди – словно мы переносим какую-то заразу, которую им не хочется подхватить.
Вчера ночью Бизи меня удивила.
– Как же ты выйдешь замуж за Эллиса, если он в Ханаане, а мы в Нью-Йорке? – спросила она. Она всегда подмечает больше, чем можно подумать.
– С чего ты решила, что я собираюсь за него замуж? – спросила я.
Тут у нее случился приступ сильного кашля, но ее это не остановило.
– Я не хочу, чтобы ты осталась старой девой, – заявила она, как только снова смогла дышать. – А то будешь совсем одна.
– Я не одна. У меня есть ты, – сказала я.
– Это не считается.
– Конечно, считается.
– Не считается, если ты старая дева.
Я сдалась. Ты сам знаешь, что спорить с Бизи бесполезно.
Теперь она лежит рядом со мной и хрипло дышит во сне. Я всегда точно знаю, что она рядом: из-за этих свистящих звуков у нее в груди, от которых мне жутко. Я ее вытащила из пыли, но не могу вытащить пыль из нее.
Целыми днями я только и думаю что о Бизи и как ей помочь, и только когда она засыпает, я могу думать о чем-то другом – в основном о тебе, о маме и о Ленор.
И чем больше я думаю, тем чаще задаюсь вопросом, кто я, если не мамина дочка, и не девочка с фермы, и не та девчонка, которая всегда надеялась стать твоей. Я пытаюсь понять. Извини, если я говорю слишком резко и рассуждаю о нас с тобой, будто разговариваю не с тобой, а с кем-то другим. Но ты единственный человек, с кем я могу быть до конца откровенной, Эллис. Рядом с тобой я всегда себя чувствовала настоящей.
Это странно, но я злюсь на маму вовсе не из-за того, что она мне лгала, и не из-за того, что у меня была настоящая мама, о которой я даже не знала (хотя для меня мама – это по-прежнему мама, даже сейчас, и я совершенно не воспринимаю Ленор как свою настоящую маму, хотя я знаю, что это правда). Больше всего меня обидело и разозлило, что мама бросила Ленор и всегда подавляла ее в детстве. И больше всего меня мучает вопрос, обрадовалась ли мама, когда к ней приехала женщина, давшая мне жизнь? Мне кажется, это самое главное, любила она ее или нет, уже в самом конце.
Где ты сидишь, когда читаешь это письмо? Ты все еще думаешь, что я совершила ошибку? Ты сердишься на меня? Может быть, хочешь меня забыть? Я все время гадаю.
С любовью,
6 августа 1934 года
Уже завтра все и случится. Я сижу, обмирая от страха. Наверное, ни одной пыльной бури я не боялась так сильно, как боюсь сейчас. Если все пойдет хорошо, то мы войдем в Нью-Йорк по мосту Джорджа Вашингтона. Я так напугана, и взволнована, и полна надежд, что у меня дрожат руки, когда я это пишу. Что ждет нас впереди?
В последнюю ночь нашего путешествия я сижу в темноте, и компанией мне служат только походный костер, огромное черное небо и миллионы звезд.
Завтрашний день – это как будто бросить монетку. Я постоянно спрашиваю себя, правильно ли я поступила, но завтра мы это выясним – вернее, начнем выяснять, – и от одной только мысли об этом меня бьет озноб.
Мы видели столько людей, которые тоже стремятся в Нью-Йорк, их машины набиты добром под завязку. Мне хотелось бы пожелать им удачи, но мое сердце безжалостно. Я хочу, чтобы все выжили, но для меня самое главное – чтобы выжила Бизи. Мне хочется думать, что я особенная, и что Бизи особенная, и что если там наверху кто-то есть, он присматривает за нами… и у нас все получится, даже если не получится у других. Я хочу, чтобы Бизи повезло. Для меня самое главное – благополучие Бизи, и я сделаю все, чтобы она поправилась, и мне кажется, я могла бы придушить любого, кто попытался бы встать у меня на пути, и я знаю, что так нельзя, что это плохие мысли, но не могу чувствовать по-другому.
Если получится, я отправлю письмо завтра с дороги. И напишу снова, когда уже будет понятно, спасет нас Нью-Йорк или погубит. Я не стану писать, пока не узнаю наверняка.
Наверное, даже теперь еще не поздно повернуть назад. Но это было бы слишком просто, тем более что мы уже почти добрались до места. Наверное, сейчас мне надо забыть о тебе и о доме, если я собираюсь добиться успеха.
С любовью,
15 января 1935 года
Дорогой Эллис, почти полгода прошло с тех пор, как мы виделись в последний раз, и пять месяцев – с того дня, когда я писала предыдущее письмо. Наверное, это будет мое последнее письмо к тебе. Интересно, ты все еще думаешь обо мне так же часто, как я думаю о тебе? И если да, то что именно думаешь? Ты по-прежнему ждешь меня или уже обо мне позабыл? Мне кажется, время течет по-разному в зависимости от того, где ты находишься, и еще от того, уехал ты сам или уехали от тебя, поэтому я правда не знаю, что чувствуешь ты.
Я сижу у батареи в гостиной в старой квартире в Нижнем Ист-Сайде, в Манхэттене. Лицо и руки закоченели, но спине горячо, она как будто горит в огне. И все же я не могу заставить себя оторваться от источника тепла.
Мы делим комнату на пятерых. Все остальные – такие же «оки», как и мы с Бизи. Здесь у нас тесно и холодно, все ободранное и убогое. Краска отслаивается, в стенах скребутся мыши.
Я ожидала, что все будет иначе, но столько всего изменилось, столько всего произошло, и о многом так просто не рассказать. Я пыталась сдержать обещание, данное тебе и себе, и подождать до тех пор, пока не смогу сказать точно: да, я возвращаюсь домой, или нет, я никогда не вернусь. Но я так и не разобралась, что меня ждет впереди, и в самом начале дни были так плотно насыщены событиями, что я была просто не в состоянии трезво осмыслить происходящее.
