– Могу тебя сфоткать? – спрашивает пацан, вытаскивая мобильный.
– Ты что, серьезно? Иди и валяй дурака где-нибудь в другом месте.
Я хотела, чтобы меня перестали ненавидеть, а не начали глазеть, как в цирке.
– Сы-ы-ыр, – тянет он.
Не успеваю я возмутиться, как этот маленький засранец щелкает камерой, сверкая вспышкой прямо мне в лицо, и делает худшую фотографию на свете. Потом, смеясь, убегает по проходу.
– Я сломаю твой телефон! – кричу ему вслед, и в этот же момент из-за угла появляется седовласая библиотекарша. Я с этой библиотекой скоро фобию заработаю.
– Говорите тише, – требует она. – Пять минут до закрытия. – Затем одаривает пристальным взглядом «вы сами знаете, как провинились, леди» и уходит.
Я закидываю сумку на плечо и устремляюсь к лестнице. Зачем этому мальчишке моя фотография? Это знак, что люди больше не ненавидят меня или что они просто нашли новые способы надо мной издеваться?
Выходя из библиотеки, я складываю руки на груди, спасаясь от ночной прохлады.
– Снова заклятья, – сообщает Элайджа, появляясь рядом.
– Что?
– Дом… – Он еще более взволнован, чем когда уходил. – У окон и дверей лежат камни, перевязанные веревками и запечатанные черным воском. Я не ведаю значения этого колдовства, а потому не рискнул пересечь барьер.
Я пытаюсь припомнить, видела ли подобное, но, по всей вероятности, тогда просто этого не заметила.
– Но ты мертв. Что еще может случиться?
Его взгляд многозначительно заверяет, что я и половины всего не знаю.
– Нам нужно поговорить. Важные разговоры не ведутся на улице.
Я улыбаюсь его официальности.
– Здесь неподалеку есть сад. – И указываю в сторону особняка Роупс, где встречалась с Наследницами.
– Хорошо, это подойдет.
Элайджа идет так быстро, что мне приходится практически бежать, чтобы не отставать от него. Никогда еще не видела его таким.
Мы проходим под аркой в лабиринт цветов. Даже в темноте это место кажется живым. Над нами в лунном свете высится готическая башня. Элайджа петляет по тропинкам, он идет в сторону небольшой лавки под навесом. Не дожидаясь приглашения, я сажусь. Дух присаживается рядом и собирается с мыслями.
– Листая старые дневники, я нашел информацию о своей невесте, она вызвала беспокойство. Я ничего не рассказал тебе, потому что считал эти данные неуместными, моим личным делом. Понимаешь ли, моя смерть вызвала у невесты помешательство. Она похоронила мое тело на границе своих владений.
Точно. Совершивший самоубийство не может быть упокоен на святой земле. Как-то так. Меня разрывает между любопытством и страхом.
– Семья видела, как она день и ночь рыдала над моей могилой. Дома она спокойно разговаривала со мной, не желая принимать смерть. – Мне вспомнился рассказ Джексона о маме, как она вела себя, когда умер его отец. – Назло всему она еще ожесточеннее и требовательнее начала обвинять людей в колдовстве. Когда суды закончились, она сорвалась. Стала злой и рассеянной. Впрочем, удача была на ее стороне. Поскольку позор от завершившихся судов был слишком велик, а семья ее была влиятельной, ее не стали арестовывать.
– За безумие могли арестовать?
– Если оно причиняет другим физический вред, то да. А ее припадки, судя по записям, были… ужасающими. Хотя ареста удалось избежать, ее изгнали из города. Но невеста отказалась покидать родные земли, чтобы не расставаться со мной.
– Значит, ты думаешь, что это она жила в том доме? В лесу? – прерываю я, ощущая нарастающую тревогу.
– Не думаю. Знаю. Родители купили этот дом для моей невесты, потому что он был вблизи границ города. Дом даже тогда стоял отдельно от всего, густо окруженный деревьями. Какое-то время мать еще навещала ее. Но моя невеста сходила с ума, ее вспышки ярости усиливались. И вскоре мать перестала к ней приходить. Я нашел письмо, в котором говорится, что несколько лет спустя она издалека видела свою дочь, дикую и грязную.
– Ладно, – говорю я размеренно. – И как это связано с перьями на подоконнике и историей о птицах, которую рассказал Джексон?
Элайджа печален.
– Как все в те времена, я вел дневник. Он был в кожаном переплете, с пером на обложке. Он был частью набора, второй такой же достался моей невесте. На самом деле это она настояла на покупке. Она часто повторяла, что волосы мои черны, как воронье крыло, а я ласково звал ее Птичка. Она говорила: когда мы умрем, то вместе улетим далеко-далеко. – Он отводит взгляд.
Внезапно надписи на стенах кажутся еще более зловещими. И плач, который я услышала, когда коснулась вырезанного на подоконнике пера. Мозг мой перегружен. Почему на стене было написано мое имя и для чего это место используется теперь?
– Элайджа, может, истории о злой старухе с птицами, которая там жила, была о твоей невесте, а не о вороньей женщине… – Голос затихает, когда я пытаюсь мысленно разделить невесту Элайджи и воронью женщину. И не могу.
– Слово «ворона» никогда не ассоциировалось у меня с невестой. Я разочарован, что не смог раньше понять эту связь. Что-то в рисунке твоей бабушки показалось мне знакомым. Как лежали волосы женщины. Положение ее тела. Просто до сих пор я не мог этого осознать.
Сердце начинает биться быстрей.
– Почему моя бабушка рисовала твою невесту?
– И почему Коттон во сне показал тебе ворону? – В голосе его слышно такое же беспокойство, какое сейчас охватывает меня.
Невеста Элайджи – воронья женщина. Этому есть только одно объяснение.
– Она тоже часть проклятия. Должна быть.
– Я просто никогда не представлял… – Он не заканчивает предложение.
Элайджа несколько раз повторял мне, что его невеста была одной из главных обвинительниц ведьм. Логично, что она часть проклятия.
– Она помогла начать массовую истерию.
– Да. И если она стала одной из составляющих проклятия, то и я не могу больше считать себя не вовлеченным в данную ситуацию, – говорит Элайджа.
– Имеешь в виду, что ты тоже часть проклятия?
– Да. Это возможно. Именно я в те времена не одобрял ее поведения. А потом из-за судов совершил самоубийство и оставил ее одну. И вот я снова здесь, помогаю тебе снять проклятие. У нее есть все основания мстить.
– Если ты связан с проклятием и мы сможем от него избавиться, что станет с тобой? – Я всегда думала, что Элайджа застрял в нашем мире из-за самоубийства, а никак не из-за проклятия.
– Ты интересуешься, останусь ли я духом?
Я киваю.
– Не могу сказать.
Грудь сдавливает. Впервые с тех пор, как я узнала о проклятии, мысль о том, чтобы разрушить его, не приносит облегчения.
