Мой распорядок дня был прост. Я вставала на рассвете, молилась, спускалась искупаться к реке Ормонд, наскоро ела, посвящая остальное время изысканиям и заботам. В те времена холера и оспа были постоянным бичом плантаций, укладывая в землю работавших там негров и негритянок. Я поняла, как лечить эти болезни. Кроме того, я узнала, как излечивать тропическую гранулему и заживлять все виды ран, которые наши наносят себе изо дня в день. Мне удавалось вернуть на место искромсанную фиолетовую кожу. Скреплять куски костей и латать части тела. Все это, конечно, с помощью моих невидимых, которые если и покидали меня, то ненадолго. Я прекратила гоняться за несбыточными мечтами: делать людей непобедимыми и бессмертными. Я приняла ограниченность человеческой природы.
Возможно, вас это удивит, но в те времена, когда хлыст громко и тяжело хлопал по нашим плечам, мне удавалось наслаждаться этой свободой, этим спокойствием. Дело в том, что у наших земель две стороны. Одна – где проезжают коляски хозяев и лошади их полицейских, вооруженных мушкетами и сопровождаемых яростно лающими собаками. Другая – тайная и загадочная, составленная из паролей, из данных шепотом советов и заговора молчания. На этой стороне я и жила под защитой всеобщего соучастия. Ман Яя заставила густые заросли вырасти вокруг моей хижины; я оказалась будто в укрепленном замке. Неискушенный взгляд различал только нагромождение гуавы, папоротников, деревьев плюмерии и акома; то тут, то там в зелени виднелись фиолетовые цветы гибискуса.
Однажды на пушистом корне папоротника я обнаружила орхидею. Я окрестила ее «Хестер».
14
Прошло несколько недель с тех пор, как я вернулась к себе и зажила, деля время между изысканиями, касающимися растений, и исцелением рабов, когда вдруг обнаружила, что беременна. Беременна!
Сперва я не поверила. Разве я не старая женщина с дряблой грудью, сплющенной вдоль грудной клетки, и толстым животом в складках? И все же мне следовало признать очевидное. То, что не смогла создать любовь моего еврея, заставили расцвести грубые объятия Кристофера. С этим пришлось смириться: ребенок – плод не любви, а случая.
Когда я сообщила Ман Яя и своей матери Абене, они уклонились от того, чтобы высказать свое мнение, ограничившись замечанием:
– Что же, на этот раз ты не сможешь от него избавиться!
– Твоя природа заговорила!
Отнеся их сдержанность на счет нелюбви, которую обе питали к Кристоферу, я теперь заботилась только о себе. А когда минули первые мгновения сомнений и неуверенности, я позволила высокой волне счастья потащить меня, увлечь и захлестнуть с головой. Волне опьянения. Теперь все мои поступки объяснялись той жизнью, которую я носила внутри себя. Я кормила себя свежими фруктами, молоком белой козы, яйцами, снесенными курами, накормленными кукурузными зернами. Я омывала себе глаза в отварах ложечной травы, чтобы обеспечить маленькому человеку хорошее зрение. Мыла волосы кашицей из размолотых семян карапата, чтобы волосы ребенка были черными и блестящими. Подолгу предавалась глубокой дремоте в тени манговых деревьев. Одновременно с этим ребенок сделал меня воинственной. Дочь, в этом я была уверена! Какое будущее познает она? Такое же, как у моих братьев и сестер – рабов, изможденных условиями жизни и тяжелым трудом? Или же будущее, подобное моему – жизнь изгоя, вынужденного прятаться и жить в затворничестве на опушке в глубине зарослей?
Нет, если миру предстоит обрести моего ребенка, ему следует измениться!
Как-то раз я попыталась вернуться к Кристоферу в Фарли Хиллз; не для того, чтобы сообщить о своем состоянии, с которым он бы мне ничем не помог, но чтобы попытаться подтолкнуть его к одному поступку. Мне было известно: теснота нашего Барбадоса обескураживала многих плантаторов, отправлявшихся на поиски более обширных земель, благоприятных для их честолюбивых устремлений. В частности, они устремлялись на Ямайку, которую английские войска недавно вырвали у испанцев.
Кто знает, вдруг, внушив им ужас, получится ускорить отплытие плантаторов и вышвырнуть всех в море? Однако очень быстро – больше, чем воспоминание о бесславном поведении Кристофера со мной – помешало воспоминание о том, как он счел меня слабой. Я решила рассчитывать только на себя. Но как?
Я удвоила молитвы и жертвы в надежде, что кто-нибудь из невидимых подаст мне знак. Ничего. Я попыталась расспросить Ман Яя и свою мать Абену. Пыталась застать их врасплох, когда полагала, что они не настороже, и побудить их доверить мне то, что они считают нужным скрывать от меня. Напрасно.
Обе плутовки все время уходили от ответа, выкручиваясь:
– Тот, кто хочет знать, почему море такое голубое, очень быстро оказывается в глубине вод.
– Солнце опаляет крылья хвастуну, который желает приблизиться к нему.
Я была в своей хижине, когда рабы привели мне подростка, которого надсмотрщик почти насмерть забил хлыстом из бычьего сухожилия. Он получил почти двести пятьдесят ударов по ногам, ягодицам и спине, чего организм, и так уже ослабленный пребыванием в тюрьме – так как мальчишка был наглым, злостным нарушителем, плохим негром, характер которого не удавалось обуздать, – не смог выдержать. Рабы несли его в яму, вырытую в поле с гвинейской травой, когда заметили, что он еще шевелится. Тогда они решили положиться на меня.
Я велела опустить Ифижена – так его звали – на соломенную подстилку в углу комнаты, чтобы от меня не ускользнул ни один его вздох. Я приготовила припарки и пластыри для заживления ран. На те, что были загрязнены, я положила смесь со свежеразрезанной печенью животного, чтобы она вытянула из них гной и плохую кровь. Я беспрестанно обновляла компрессы у него на лбу и спустилась к водоемам Конгринтона, чтобы собрать слизь тростниковых жаб, которые нигде больше не размножаются, предпочитая эту жирную коричневую землю.
После двадцати четырех часов упорных забот, которым я со страстью предавалась, мои усилия были вознаграждены: Ифижен открыл глаза. На третий день юноша заговорил:
– Мама, мама, вот ты и вернулась! Я думал, ты пропала навсегда.
Я взяла его за руку, еще горячую от жара, уже искривленную и мозолистую:
– Я не твоя мать, Ифижен. Но мне бы очень хотелось, чтобы ты поговорил со мной о ней.
Ифижен вытаращил глаза, чтобы лучше меня разглядеть, и, поняв, что обознался, снова без сил опустился на подстилку:
– Когда мне было три года, я видел, как умерла моя мать. Она была одной из жен Ти-Ноэля, так как у него их было множество – рассеянных по плантациям, тех, кому он доверял размножать свое семя. Его мужское семя. Мама воспитывала меня с благоговением. Увы! Она имела несчастье быть красивой. Однажды, когда она возвращалась с мельницы, несмотря на пот и лохмотья, господин Эдуард Дэшби заметил ее и приказал надсмотрщику привести к нему, когда начнет темнеть. Не знаю, что произошло, когда она оказалась перед ним, во всяком случае, на следующий день всех рабов с плантации выстроили в круг и запороли ее до смерти!
Как эта история походила на мою! Внезапно привязанность, которую я сразу почувствовала к Ифижену, расцвела пышным цветом, найдя себе в некотором роде законное основание. В свою очередь, я рассказала ему историю своей жизни, обрывки из которой он уже знал, так как я была – ничего похожего я раньше и предположить не могла – легендой у рабов. Когда я подошла к пожару в доме Бенджамина Коэна Д’Азеведо, он, нахмурившись, прервал меня:
