Комиссия выставляла на вид, что французы, если бы даже при восстановлении Наполеона они действовали свободно и единодушно, этим восстановлением уничтожали Парижский договор и объявляли войну союзникам, возобновляя те самые отношения, какие существовали до вступления союзников в Париж. Против этого существовало возражение: между положением союзников и Франции в 1814 и в 1815 годах большая разница: в 1814 году Наполеон не предлагал мира на тех условиях, на каких был заключен мир Парижский; теперь, в 1815 году, Наполеон предлагает точно такой же мир: на каком основании союзники отвергают его? Только из оскорбленного самолюбия, зачем Франция восстановила то правительство, с которым они прежде не хотели вступать в мирные соглашения?
На этот вопрос комиссия отвечала очень нелестным изображением Наполеона для показания, что с таким человеком нельзя никогда входить в мирные соглашения:
«Человек, который пожертвовал миллионами людей и счастьем целого поколения системе завоеваний, причем кратковременные перемирия делали систему еще тягостнее и ненавистнее; который, утомивши счастие безрассудными предприятиями, вооруживши против себя целую Европу и истощивши все средства Франции, был принужден наконец оставить свои проекты и отречься от власти; который в то время, когда европейские народы предавались надежде продолжительного спокойствия, замышлял новые перевороты и овладел покинутым троном, овладел посредством двойного воровства в отношении к государствам, слишком великодушно его пощадившим, и в отношении к правительству, низвергнутому самою черною изменою, — такой человек не представляет Европе другого ручательства, кроме своего слова. После пятнадцатилетнего жестокого опыта, кто будет иметь смелость принять это ручательство? Мир с правительством, находящимся в таких руках, будет состоянием неизвестности, беспокойства и опасности. Государства должны будут постоянно держать войска свои наготове; народы не воспользуются никакою выгодою настоящего мира, они будут подавлены налогами всякого рода; доверенность не установится нигде; промышленность и торговля будут находиться в самом печальном положении; не будет ничего постоянного в отношениях политических: чувство недовольства овладеет всеми, и каждый день Европа в тревоге будет ждать взрыва. Открытая война, разумеется, предпочтительнее такого положения».
Указывалось, что теперь отношения между Францией и Европой такие же, какие были в прошлом году до вступления союзников в Париж: и люди, близкие и приверженные к Наполеону, не могли не признать верности этого указания относительно средств борьбы для Европы и для Франции. Невозможность борьбы представлялась ясно уму каждого, и вслед за тем представлялось как единственное средство избежать борьбы то же средство, какое было употреблено и в 1814 году, — отречение Наполеона, которого Европа так же не хочет и теперь, как тогда не хотела, — мысль, тем более доступная для приверженцев империи, что являлась возможность отречения Наполеона в пользу сына, ибо союзники продолжали не настаивать на возвращении Бурбонов. Вследствие исчезновения прежнего благоговения к непобедимому герою близкие люди обращались теперь свободно с Наполеоном и решились говорить ему о необходимости отречения, которое успокоит Францию и утвердит его династию. Но странно было бы ожидать, чтобы герой ста битв решился на вторичное отречение, не испытавши военного счастья; отречение не уйдет и после поражения. «Так вы хотите австрийку регентшею? — отвечал он предлагавшим отречение. — Я не соглашусь на это никогда ни как отец, ни как муж, ни как гражданин. По мне лучше Бурбоны. Моя жена будет игрушкою всех партий, мой сын будет несчастен, Франция будет унижена под иностранным влиянием. Есть фамильные причины, которых я не могу сказать». Но об отречении сильно толковали уже враждебные журналы; «Цензор» говорил:
«Если Наполеон отрекся в 1814 году для предотвращения междоусобной войны и прекращения войны внешней, то зачем он не отрекается в 1815 году, когда междоусобная война готова вспыхнуть и Франции грозит нашествие всех народов Европы? Разве отечество менее дорого ему в нынешнем году, чем в прошлом, и неужели отречение в пользу Бурбонов предпочитает он отречению в пользу собственного сына?»
Армии союзников со всех сторон приближались к французским границам. Было решено, что император встретит их на чужой почве. Но прежде отъезда к армии 1-е июня назначено было днем Майского поля, или торжества принятия новой конституции, то есть «Дополнительного акта». На Марсовом поле собралось 30.000 национальных гвардейцев из Парижа и департаментов, 20.000 императорской гвардии и линейных войск, члены избирательных коллегий, депутации сухопутного и морского войска, новоизбранные члены палаты депутатов. Наполеон приехал в мантии, усеянной пчелами, в токе с перьями, в атласных башмаках. Архиканцлер провозгласил результаты подачи голосов в пользу и против «Дополнительного акта»: 1.288.357 голосов оказались в пользу; 4.207 — против. Герольдмейстер именем императора провозгласил, что «Дополнительный акт» принят народом. Наполеон говорил речь: «Император, консул, солдат — я все получил от народа. В счастии, бедствии, на поле бранном, в Совете, на троне, в изгнании Франция была постоянным предметом моих мыслей и действий. Негодование при виде попранных прав, священных прав, приобретенных двадцатью годами побед, вопль поруганной французской чести, мольбы нации снова призвали меня на этот трон. Если бы я не видел, что стремления врагов направлены против отечества, я отдал бы им это существование, против которого они высказывают такое ожесточение. Французы, имеющие возвратиться в свои департаменты, скажите согражданам, что, пока они будут питать ко мне чувства любви, ярость врагов наших будет бессильна. Французы! Моя воля есть воля народа, мои права — права народа; моя честь, моя слава, мое счастие — суть честь, слава, счастие Франции».
Но восторженные клики слышались только в рядах войска, при виде которого у многих сжималось сердце; тяжелое предчувствие владело большинством, и Майское поле не произвело ожидаемого действия. Было обещано, что в этот день будет коронация императрицы и короля Римского: но где жена, где сын? Наполеон явился одинок, обманутый и обманувший. Некоторые спешили на Марсово поле в ожидании, что здесь произойдет отречение Наполеона от престола. Во время самого торжества Фуше сказал тихонько королеве Гортензии: «Император упустил прекрасный случай отречением завершить свою славу и упрочить престол за сыном; я ему это советовал, но он не хочет слушать советов». Все возвратились неудовлетворенные, и Майское поле явилось представлением старой, наскучившей пьесы с обветшалыми декорациями и костюмами.
Собралась новая палата депутатов; император хотел, чтобы президентом палаты был избран брат его Луциан или по крайней мере один из государственных министров, именно — граф Мер-лэн-де-Дуэ. Палата знала желание императора и выбрала прежнего сенатора Ланжюине, высказавшего свою враждебность к империи в 1814 году; даже ни один бонапартист не попал и в вице-президенты, которых было четыре. Состав палаты представлял хаос; партии, из которых ни одна не могла обещать себе большинства, беспорядочно сталкивались друг с другом (discordia semina rerum!); но менее всего можно было видеть в этой странной палате желание поддержать империю. Наполеон сердился, грозил: «Я не Людовик XVI; я не позволю предписывать себе законы адвокатам или отрубить себе голову бунтовщикам! За все уступки меня оскорбляют; ну, хорошо! Я распущу палату и апеллирую к Франции, которая знает одного меня». Занялись составлением палаты пэров, и многие отказались от опасной чести быть наполеоновскими пэрами; особенно огорчил Наполеона отказ маршала Макдональда.
