Это подозрение было перенесено из восемнадцатого века в девятнадцатый и продолжало служить основанием политического взгляда на Восточный вопрос. Но с конца XVIII века политическое направление, господствовавшее после религиозного, не могло проводиться во всей чистоте. Вследствие революционных движений оно должно было считаться с известными требованиями народов и с общим сочувствием к этим требованиям. Отсюда взгляд на Восточный вопрос должен был измениться: с одной стороны, правительствам было важно из страха пред Россией поддержать Турецкую империю, чтобы вследствие ее падения не усилить России новыми подданными или новыми естественными союзниками; но с другой стороны, правительства должны были считаться с сочувствием своих подданных к требованиям христианского народонаселения турецких областей, к освобождению народов, высших по христианской основе своей цивилизации, из-под ига варварского правительства. Таким образом, греческое восстание повело в Европе к новой, сильной борьбе между двумя направлениями — старым, чисто политическим и новым, которое назовем либеральным.
Мы видели, что в 1821 году на политическом горизонте Европы на первом плане обозначались два лица: русский император Александр и австрийский канцлер Меттерних, выдвинувшийся благодаря революционным движениям как представитель охранительной политики и торжествовавший уступки, сделанные в пользу охранительного начала русским императором. Оба эти лица поставлены были греческим восстанием в самое затруднительное положение. Только что было провозглашено: что восстание подданных против правительств непозволительно; что союз правительств должен вмешиваться в таких случаях и уничтожать революционное движение. Император Александр спасал свое либеральное направление в том смысле, что стремился в Священном союзе создать общее европейское правительство, которому должно было принадлежать право устранять столкновения между частными правительствами и их подданными, утверждая всюду начала религии, нравственности и правосудия, вследствие чего вооруженное восстание подданных являлось самоуправством и не могло быть терпимо по отношению к Союзу; но это стремление русского императора не было достаточно уяснено и признано.
Греки восстали против своего правительства точно так, как испанцы и итальянцы восставали против своих правительств, и если Союз объявил себя против восставших, на стороне правительств, то и теперь должен был объявить себя против греков, на стороне султана: по крайней мере для избежания крайнего противоречия не должен был заступаться за бунтовщиков. Но с другой стороны, восстали христиане для свержения ига мусульманских поработителей. Отказаться от сочувствия этому явлению для России, для русского царя значило вступить в вопиющее противоречие с собственной историей: Россия также находилась под игом мусульманских варваров, освободилась от него с оружием в руках, и освобождение это прославлялось наукой и религией как великое дело народа и великое благодеяние Божие. Но противоречие не ограничивалось одной древней русской историей. Продолжая и после освобождения своего борьбу с мусульманскими варварами, Россия находилась в постоянно тесной связи с оставшимися в порабощении у них христианами, с этими греками, с которыми русские исповедовали одну греческую веру. Греки видели в русских царях своих естественных защитников и будущих освободителей; царскую казну они считали своей, потому что никогда им не было отказа в их просьбах; но одной денежной помощью дело не ограничивалось. Мысль об освобождении, которая никогда не покидала турецких христиан, была у них неразрывно соединена с мыслью о России, которая своей историей, своим политическим ростом воспитывала их для свободы. Как только начались у России непосредственные войны с Турцией, они были немыслимы без восстания турецких христиан на помощь своим. Постепенное усиление русского влияния в Константинополе имело следствием постепенное облегчение участи турецких христиан, которые, благодаря русскому покровительству имея точку опоры, все более и более воспитывались для свободы; мысль Екатерины II о необходимости постепенного образования из разлагавшейся Турции независимых христианских владений, — одна эта мысль сколько способствовала успехам этого воспитания! Екатерининская мысль не умерла вместе с великой императрицей: сознательно или бессознательно она осуществлялась постепенно, чему доказательством служила судьба Дунайских княжеств и Сербии.
Теперь, когда между греками явилась мысль, что приспело время освобождения, могли ли они подумать, что Россия будет равнодушна и даже враждебна их делу, станет в противоречие со всей своей древней и новой историей? Когда Россия вступала в войну с Турцией, то самым простым, естественным делом для нее было обращаться к турецким христианам, и эти считали своей обязанностью отзываться на ее призыв; а теперь, когда греки вступят в борьбу с турками и обратятся к России, то неужели это не будет сочтено самым простым и естественным делом и Россия откажет в помощи? И когда же? — когда Россия на верху могущества; когда ее император бесспорно занимает первое место между европейскими государями и когда этот император поставил себе целью утверждение всюду начал религии, нравственности и правосудия! Стать в вопиющее противоречие со своим народом, с его историей! Но этого мало: в борьбе грека с турком какой порядочный человек в образованной Европе станет на стороне турка против грека? Чтобы по каким-нибудь особым соображениям и интересам дать себе право сочувствовать турку, для этого нужно придумать какой-нибудь длинный ряд политических и всяких хитросплетений. Но с другой стороны, помогать подданным в их восстании против правительства — значит стать в противоречие с только что объявленными решениями Союза и, кроме того, возбудить подозрение в честолюбивых замыслах — подозрение в том, что греки подняли восстание не без соглашения с русским правительством, тем более что грек Каподистриа, объявленный покровитель либеральных движений, — человек, близкий к русскому императору. Если дать усилиться этому подозрению, то Союз рушится; нужно будет начать борьбу с прежними союзниками; а кто воспользуется этой борьбой? — революционеры!
Не одобрить восстания, остаться равнодушным к борьбе; но если турки станут тушить восстание варварскими средствами; если Порта, сознавая очень ясно тесную связь между христианскими подданными и Россией, станет враждебно относиться и к последней? Тут выказалась вся тяжесть блистательного положения главы европейского Союза — положения, необходимо соединенного с ущербом в свободе действий императора Всероссийского. Благодаря этому положению надобно было избрать такой путь: не принимать участия в борьбе на Балканском полуострове; в случае же варварского поведения и враждебности турок к России требовать от европейских держав, чтобы они образумили Порту и не поставили Россию в необходимость взяться за оружие.
Затруднительное положение Меттерниха условливалось затруднительным положением императора Александра, потому что австрийский канцлер должен был трепетать при мысли, что глава охранительного Союза имеет могущественные побуждения изменить провозглашенным началам Союза. Меттерниху, разумеется, нужно было выставить с неблаговидной стороны эту непоследовательность; но так как у сторонников греческого восстания был сильный аргумент, что это восстание не имеет ничего общего с революционными движениями в остальной Европе и потому во враждебных отношениях к испанской и итальянской революции и в сочувственных в то же время отношениях к греческому восстанию не будет непоследовательности, то Меттерниху нужно было настаивать, что греческое восстание есть явление, тождественное с революционными движениями, и произведено по общему революционному плану, чтобы повредить Союзу и его охранительным стремлениям.
