Но надобно кого-нибудь иметь в Эрфурте: отправили Винцента с двумя незначительными письмами Франца к обоим императорам. Винцент привез из Эрфурта статьи договора, заключенного между Александром и Наполеоном, — договора, очень неприятного для Австрии по отношению к Дунайским княжествам и к России в случае войны Австрии с Францией; привез и ответные письма от обоих императоров. Письмо Наполеона было самое дерзкое:
«В моей власти было уничтожить Австрийскую монархию; настоящее существование вашего величества есть следствие моей воли — доказательство, что наши счеты сведены, и я ничего более от вас не требую. Но вы не должны поднимать вопроса, решенного пятнадцатилетнею войною, не должны подавать повода к новой войне. Ваше величество должны удержаться от всякого вооружения, которое может меня беспокоить».
Письмо Александра отличалось противоположным тоном; в нем была одна фраза, важная для Австрии: русский государь уверял императора Франца, что принимает участие в сохранении целости Австрийской империи. Винцент объяснил, что это значит: Александр требовал от Наполеона, чтобы целость Австрии не была нарушена, но Наполеон согласился на это с условием, чтобы Австрия прекратила вооружения. Талейран хвалился перед Меттернихом, что он вместе с Толстым склонили Александра не уступать требованиям Наполеона, враждебным Австрии.
Разумеется, было бы слишком странным предположение, что Талейран и Толстой могли убедить императора Александра в необходимости беречь Австрию от Наполеона. Прежде всего надобно было, чтобы Австрия сама себя берегла и не бросалась одна в войну с Наполеоном, но Австрия спешила сделать то, что Наполеон называл безумием и за что Пруссия так дорого поплатилась. Что же могло побуждать ее к этому? Она рассчитывала, во-первых, на испанские дела, но расчет был неверен, причем надобно заметить, что этим испанским делам вообще приписывают больше значения, чем сколько они имели. Из желания нанести испанскому движению решительный удар Наполеон мог в известное время стараться, чтобы его не отвлекли на Востоке; но Испания не могла поглотить все его силы; Испания могла быть для него тем, чем после Алжир был для Франции, Кавказ — для России, но она не могла помешать ему распоряжаться в остальной Южной и Средней Европе. Во-вторых, Австрия рассчитывала, что как скоро она начнет войну с Наполеоном, то и в Германии произойдет то же самое, что в Испании, — народная война.
Стадион не ошибался в том, что борьба с Наполеоном начала принимать новый характер; что теперь она не была только борьбою правительств, но и борьбою народов. В 1804 году в известном проекте, который Новосильцев возил в Англию, император Александр предлагал убедить народы, что господство Наполеона не принесет им свободы и благоденствия, но теперь народы убедились в этом сами, и сильная ненависть к Наполеону, к французскому владычеству, сильное поднятие патриотического чувства, особенно в Северной Германии, были следствием наполеоновского гнета. Но и на эти одни народные чувства Австрии рассчитывать было нельзя: чтобы эти чувства высказались, надобно было, чтобы Наполеон потерпел поражение, чтобы он потерял обаяние непобедимой силы, чтобы другая сила стала на германской почве и дала опору движению, иначе все могло ограничиться только отдельными вспышками, бесплодными и скоро потухающими. Стадион мечтал, что Австрия станет во главе этого нового, народного движения против наполеоновского ига, сокрушит всеобщего врага и этим приобретет себе право на первенствующее положение, ибо все государства пойдут за нею, а не она будет ходить за другими, как было до сих пор. Прекрасная мечта, которая делает честь мечтателю-патриоту. Стадион усыпил Австрию, и она видела прекрасный сон. Сон после и сбылся, только не для Австрии.
Третьим побуждением для Австрии к начатию войны были донесения Меттерниха из Франции.
«Дружба, нейтралитет суть слова, лишенные смысла для Наполеона, — писал Меттерних в конце 1808 года. — Прусская война, казалось, была предпринята для уничтожения приверженцев системы нейтралитета. Низвержение испанской династии, древнейшей, испытаннейшей и бескорыстнейшей союзницы не только Наполеона, но и всех прежних французских правительств (замечание важное, ибо уничтожает династическую враждебность), должно доказать миру, что никакое государство не может спастись дружбою. Нельзя быть ни врагом, ни нейтральным, ни другом; что же остается правительству, которое не может, подобно португальскому, уложить свои чемоданы и океаном отдалить себя от бича, удручающего Европу?»
После этого вступления, знакомящего нас с литературными приемами человека, которого потом величали дипломатическим гением, Меттерних переходит к указаниям на возможность Австрии воевать с Наполеоном. Испанская война нанесла Франции большой урон; средства Франции против Австрии уменьшились наполовину, средства Австрии увеличились вдвое. Теперь уже сражается не французский народ; настоящая война не есть даже война французской армии, но чисто наполеоновская. Внутри Франции давно уже существует партия, противная завоевательным видам Наполеона; она сплотилась в молчании; сам Наполеон дал ей силу своим нападением на Испанию. Ее главы — Талейран и Фуше.
«Мы дожили до того времени, — писал Меттерних, — когда союзники представляются нам внутри самой Франции; эти союзники не ничтожные интриганы: люди, имеющие право быть представителями нации, требуют нашей помощи; эта помощь есть наше собственное дело, всецело наше собственное дело, дело потомства!»
Итак, союзники — народ испанский, народ немецкий; союзники в самой Франции — Талейран и Фуше. Но старая союзница Россия будет против! Это останавливало. Меттерних успокаивал и на этот счет: он передавал в Вену убеждения Талейрана, что Наполеон не увлечет Александра против Австрии, что по-прежнему самый тесный союз может быть заключен между Россией и Австрией. Талейран принадлежал к числу тех предсказателей, которые предсказывают верно, не обозначая только срока, когда сбудется предсказание, а в Вене, как обыкновенно бывает, назначили для исполнения самый ближайший срок, потому что этого желали, не обращая внимания на главное, что Россия, не кончивши двух войн, как ей надобно, не может начать третьей. В добром расположении императора Александра к Австрии, в нежелании его отдать ее в жертву Наполеону нельзя было сомневаться: для этого не нужно было особенной проницательности; если в Эрфурте было постановлено, что начатие с Австрией войны обязывает Россию помогать Франции, то не мог же Александр предполагать, что Австрия ринется одна в войну.
Русский министр иностранных дел граф Румянцев, будучи после Эрфурта в Париже, прямо говорил Меттерниху, что придет время, когда тесный союз с Австрией будет необходим для всеобщего избавления. «Не предпринимайте ничего; вы поставите Россию в величайшее затруднение», — говорил Румянцев. 31-го января 1809 года император Александр говорил австрийскому посланнику князю Шварценбергу: «Можно ли начинать такую неравную борьбу после того, как упустили благоприятный случай (в начале 1807 года)? Наполеон и его войска непобедимы; надобно выждать время, не бросаться зря, — придет благоприятный час мщения. Теперь Австрия должна сохранять свои силы только для защиты и не делать ни малейшего вызывательного шага; если Австрия начнет войну, — все пропало. Я гарантирую императору Францу справедливость моих слов; обещаю и относительно Австрии войти в такое же обязательство, в каком я относительно Франции, то есть всеми моими силами защищать ее от нападения». Но Австрия непременно хотела войны. Тогда Александр сказал Шварценбергу: «Я даю великое доказательство доверия, обещая вам, что сделано будет все человечески возможное, чтоб не нанести вам ударов с нашей стороны; мое положение так странно, что хотя мы с вами стоим на противоположных линиях, однако я не могу не желать вам успеха». Александр обещал медлить по возможности выступлением войск в поход и приказал им избегать по возможности всякого столкновения и враждебных действий с австрийцами. Вследствие этого обещания Шварценберг не передал предписанных ему из Вены угроз, что Австрия будет помогать Порте против России и содействовать восстановлению Польши.
