«Идея представительства есть идея новая; мы ее получили от феодального правительства, от этого неправедного и нелепого правительства, в котором человечество унижено, в котором самое имя человека употреблялось в унизительном значении. В древних республиках, и даже в древних монархиях, никогда народ не имел представителей».
В то время, когда французское общество теоретически разделывалось со своим прошедшим и настоящим, объявило им непримиримую войну, правительство отказалось от своей направительной деятельности; отчуждив себя совершенно от жизни общества, не зная, не понимая, что в нем делалось и сделалось, оно, разумеется, потеряло все средства править, давать направление, — и следствием была страшная революция. Французская республика перешла в империю; император дал французскому народу неслыханную славу; но, возбудив против себя всю Европу, должен был променять громадную монархию на остров Эльбу. Франция вошла в прежние границы и получила старую династию с новыми правительственными формами. Но мог ли успокоиться страшный народ?
Дело неслыханное в истории, чтобы какой-нибудь народ, потрясенный революционным движением, вдруг успокаивался; тем менее мог успокоиться народ французский по своему характеру и по условиям своей революции. В XVII веке была революция в Англии, по некоторым признакам сходная с французскою; но в сущности разница между обоими явлениями была громадная. В то время как сильное религиозное движение потрясло Англию, династия Тюдоров прекращается и восходит на престол новая, чужая, Шотландская династия. Кто повнимательнее вглядится в фигуры Стюартов, как они очертились в истории, для того судьба знаменитой ошибками и несчастиями фамилии будет ясна: это были люди чужие, случайно попавшие в непривычную среду; они не знали начал английской жизни, английских преданий; у них были свои предания, свои привычки; эти предания и привычки столкнулись с преданиями и привычками английскими; Стюарты начали действовать по-шотландски, как шотландские короли, — и следствием была революция. В основе движения была борьба за английскую старину, против нового, чужого, шотландского, стюартовского. Религиозное движение давало только особую окраску явлению, поддавало более горючего материала. Для огромного большинства революция была печальным явлением, несчастьем; военный деспотизм Кромвеля, преобладание людей, которых Кромвель по убеждению и расчету был представителем, еще более возбудили нерасположение большинства к революции, и народ с искренним, сознательным восторгом приветствовал возвращение Карла II, приветствуя возвращение желанной старины, старого, привычного хода дел, и только совершенная неспособность Стюартов переделаться из шотландских королей в английские вынудила вторую революцию.
Совершенно другое было во Франции. Здесь революционное движение пошло вследствие стремительного желания оторваться от старины и создать новый, лучший мир отношений для себя и для целого человечества, ибо для француза мало устроить что-нибудь для себя, ему нужна широкая, всемирная сцена; он пропагатор по природе: ему нужно, чтобы все народы слушали его, принимали волей или неволей его учение. Крайности движения, неприложимость выработанных теоретических начал оттолкнули многих от революции. Но на главный, существенный вопрос были разные ответы для англичанина и для француза. Англичанин спрашивал: какую выгоду принесла ему его революция, кроме защиты английской старины от шотландских притязаний Стюартов? Ответ был, что выгоды нет и защита старины стоила слишком дорого, можно было бы подешевле. Получивши такой ответ, англичанин отворачивался от своей революции. Но для француза был другой ответ: если революция не принесла блаженства на земле, как ожидали люди со слишком разгоряченным воображением; если она сопровождалась явлениями очень непривлекательными; если, наконец, она показала свою несостоятельность, бросивши истомленную Францию в добычу военному деспотизму, то, с другой стороны, она уничтожила такие явления, которые были ненавистны, создала ряд новых, лучших для большинства отношений. Карл II Стюарт возвращался на английский престол с условием восстановления старины, восстановления того порядка вещей, который был при его предшественниках и который был нарушен революцией. Людовик XVIII настаивал и настоял, что он добровольно даст новое политическое устройство Франции; но это было плохое прикрытие: тем самым, что он признавал необходимость царствовать не так, как царствовали его предшественники, он осуждал старое правление и оправдывал революцию.
В Англии огромное большинство было за полное восстановление старины при восстановлении Стюартов; во Франции за полное восстановление старины было незначительное меньшинство, незначительная партия. Эта партия преимущественно состояла из эмигрантов, людей, которые оставили Францию вместе с Бурбонами; теперь возвратились вместе с ними и нашли: свои имения — в чужих руках; должности, которые принадлежали им по старинному праву, замещенными новыми людьми, детьми революции. Но каким образом возвратились они теперь, в 1814 году? По милости правительства? Но эту милость предлагал им и Наполеон, и они не приняли ее. Они возвратились теперь вследствие торжества своего начала, которому они оставались до конца верными. Следовательно, они возвратились торжествующими, победителями? Но где же следствия торжества, победы? Где награды, где почет за верность тому началу, которое теперь торжествовало; где раскаяние со стороны людей, не признававших этого начала и теперь принужденных признать его? Эмигрантам бросали в глаза упрек, что они ничему не научились, ничего не забыли; от них требовали сделки между старым и новым; но благоразумно ли требовать невозможного? Сделка предполагает взаимные уступки; но какую уступку сделали представители новой Франции представителям старой — ту, что признали старую династию единственно законной? Но какую награду получили люди, которые постоянно признавали это; что было уступлено в пользу старых слуг и приверженцев этой старой династии?
Ничего! Новая Франция не хотела ничего уступить старой. Новая Франция нашла для себя полезным возвратить из изгнания старую династию, возвратить ей прежнее значение; но не считала для себя выгодным возвратить прежнее значение, прежние материальные средства верным слугам этой династии, от которых требовалось, чтобы они забыли прошлое. Но как они могли забыть прошлое, когда в памяти о нем и заключалось все их значение, все их достоинство, все их права? Как они могли забыть его именно теперь, когда и новая Франция вспомнила о нем и восстановляла его? Новая Франция помнила прошлое, насколько это было для нее выгодно, и забывала все то, что могло нанести ущерб ее новым выгодам; от старой Франции требовалось, наоборот, чтобы она забыла для себя прошлое и научилась жертвовать всем для новой Франции, когда последняя не хотела ничем для нее пожертвовать. К требованию неблагоразумному, к требованию невозможного присоединялось требование не очень нравственное: требовалось, чтобы Бурбоны из-за выгоды быть на троне новой Франции забыли об интересах старых верных слуг своих, страдавших за эту верность к ним.
Таким образом, возвращение Бурбонов условливало необходимо продолжение революционного движения во Франции, ибо старая и новая Франция были сопоставлены без всякой сделки, без взаимных уступок, следовательно, были сопоставлены для борьбы. Кроме того, существовали условия, благоприятствовавшие усилению борьбы и ее продолжению. Король Людовик XVIII был человек умный, но старый, болезненный, во время своего долгого царствования только по имени не могший получить привычки к правительственной деятельности, не могший потому дать должную силу своему правительству, особенно среди такого народа, как французский, правитель которого, чтобы быть сильным и популярным, должен энергически заявлять свое существование, свою деятельность.
