Но Людовик-Филипп, предвидя низвержение старшей линии, не понимал ясно главной причины этого низвержения: не понимал, что для Франции нужно правительство сильное, король, сильный своими достоинствами, энергический, способный стоять наглядно в челе народа, способный давать чувствовать, что сильная рука правит, направляет и умеряет движение. Употребляя самые легкие средства для обращения на себя внимания недовольных старшей линией, либеральничая и популярничая, усиливая болезнь, которою страдала Франция, потому что эта болезнь была ему выгодна, Людовик-Филипп вовсе не обладал средствами по достижении своей цели остановить развитие болезни. Он страдательно дал себя в распоряжение обстоятельствам; это страдательное положение, бывшее следствием слабой природы человека, в свою очередь, разумеется, не могло развить в нем силы, энергии. Таким образом, и младшая линия Бурбонов в своем представителе оказывалась несостоятельною. Восстановленные Бурбоны думали, что они возвращаются владеть отцовским достоянием, и не понимали, что они должны завоевать Францию, как завоевал ее Генрих IV; Франция 1814 года была похожа на сказочную богатырку, соглашавшуюся отдать свою руку только тому богатырю, который прежде победит ее в бою; между Бурбонами обеих линий не было ни одного такого богатыря.
К этим неблагоприятным условиям, заключавшимся в личных свойствах членов восстановленной династии и в их взаимных отношениях, присоединялось неблагоприятное отношение массы французского народа к этой династии. Масса была равнодушна к Бурбонам. Оставя уже в стороне характер французского народа, легкость, с какою он забывает старое и бросается на новое, не надобно упускать из внимания того, какие события пережил этот народ: в какие-нибудь двадцать лет он видел столько внутренних перемен, столько движения, подвигов, славы, что это короткое время, равнявшееся векам по богатству событий, могло отбить у него память о прошлом. В крайнем изнеможении, с равнодушием, от этого изнеможения проистекавшим, Франция приняла Бурбонов. Восстановленная династия не пользовалась этим временным изнеможением Франции, чтобы завоевать ее, пустить в ее почву глубокие корни, и потому, как скоро изнеможение исчезло, исчезли и Бурбоны, не способные совладать с восстановленными силами и направить их. Реставрация, произведенная наспех в Париже, в известном кружке заставила Францию вспомнить о Бурбонах; но вместе с тем она помнила хорошо и недавно прожитое ею после старой монархии, она помнила хорошо республику и империю.
Таким образом, история создавала для Франции три партии: бурбонскую, или роялистскую, республиканскую и императорскую, или бонапартистскую; трудность для Бурбонов старшей линии уладиться с новой Францией создавала еще четвертую партию — орлеанскую. В 1814 году три последние партии — республиканская, императорская и орлеанская — были слабы: республиканская не могла собрать своих сил при Наполеоне; императорская пала вследствие несчастий империи; орлеанская была в зародыше. Роялистская партия была сильнее других; но не должно забывать, что она усилилась не собственными средствами; не она своими силами, средствами, добытыми ею внутри Франции, низвергла Наполеона и произвела реставрацию; наоборот — реставрация, произведенная падением Наполеона пред усилиями коалиции, подняла роялистскую партию. События французской истории с 1814 года, как ближайшие следствия этой истории с 1789 года, представляют нам борьбу названных партий. Борьба эта, разумеется, не могла ограничиться одной парламентской сферой; каждая партия имела целью перемену династии или перемену образа правления: отсюда ошибки и ослабление одной партии, ведшие к усилению других, вели в то же время к революции, которой пользовалась наиболее по обстоятельствам усилившаяся партия. Условия такого хода борьбы, такого хода истории заключаются: в силе первого переворота, направленного к совершенному уничтожению старого, и в трудности поэтому установить что-нибудь прочное, ибо исчезли предания, исчезло уважение к существующему на факте как к чему-то освященному, веками нерушимому; в привычке отсюда решать каждое столкновение переворотом как средством самым легким; в большом количестве партий, богатом наследстве революции и ее следствий; в несостоятельности королей восстановленной династии, давших своею слабостью простор партиям; наконец, в характере народа, жадного к борьбе внутренней и внешней, жадного и привычного к борьбе партий и к решению ее уличным боем в Париже, ибо, изучая историю Франции в XIX веке, не должно забывать Лиги и Фронды.
С первых же дней пребывания восстановленных Бурбонов в Тюльери обозначились все те отмели и подводные камни, между которыми им нужно было проводить свой старый, поврежденный бурей корабль. Немедленно же Бурбоны явились перед глазами новой Франции, окруженные привидениями, выходцами с того света; но эти выходцы спешили показать, что у них есть плоть и кровь. Старинное высшее дворянство, получившее придворные должности, стремилось занять и должности правительственные, но тут оно встретило соперников, людей империи, похитителей в его глазах, как похитителем был сам император в глазах законного короля: если восстановлена власть законная, то справедливо ли верных слуг этой законной власти отстранять в пользу слуг власти незаконной? Старинное дворянство второстепенное требовало возвращения имений и мест, занятых другими, новыми людьми, также слугами власти незаконной. Людовик XVIII думал, что, сопоставивши старых и новых людей при страшном взаимном ожесточении, он примиряет старую и новую Францию! Понятно, что представители старой Франции назвали короля якобинцем и сосредоточились около наследника престола графа Артуа, который был последовательнее брата. «Захотели, — говорил он, — конституционного правления; попробуем его: если через год или через два дело не пойдет на лад, то возвратятся к естественному порядку вещей». Роялистским депутатам юга он сказал: «Будем пользоваться настоящим, господа, а за будущее я вам ручаюсь». Это ручательство за будущее заставляло людей новой Франции искать взорами другого человека, который бы поручился им в другом смысле за будущее; их взоры встречались с герцогом Орлеанским, который своей приветливой улыбкой говорил им: «Все, что только вам угодно, господа, — все в будущем».
Борьба начала немедленно разыгрываться; призыв к ней послышался с церковных кафедр. К борьбе политических партий присоединялась борьба религиозная.
Христианство заявляет свою вечность тем, что ставит наивысшее требование для нравственного человеческого совершенствования, и тем, что отрешается от всех временных, преходящих форм и, имея дело с внутренним миром человека, с его нравственным совершенствованием, посредством этого совершенствования действует и на улучшение общественных форм. Отсюда понятно, что христианство сильно, когда свободно от примеси вещей мира сего, и слабеет по мере приобщения к нему чуждых начал. Так, оно ослабело в католицизме, который запутал религию в политические отношения, сделал «царство не от мира сего» царством мира сего и возбудил противодействие, выразившееся в протестантизме XVI-го и неверии XVIII-го века. Но попытка XVIII-го века без помощи религии, во имя разума человеческого создать новое, лучшее общество не удалась; отчаянные борцы за царство разума должны были после ужасов французской революции воскликнуть, подобно Юлиану: «Ты победил. Галилеянин!» После этого естественно и необходимо должно было начаться обращение к религии, к христианству. Жозеф де-Местр имел полное право говорить людям, жаловавшимся на революцию: «На что вы жалуетесь? Скажите, пожалуйста! Разве вы не сказали формально Богу: „Мы Тебя не хотим, выходи из наших законов, из наших учреждений, из нашего воспитания!“ Что же сделал Бог? Он вышел и сказал вам: „Делайте как знаете!“ Результат — милое царствование Робеспьера. Ваша революция — это великая и страшная проповедь, произнесенная Провидением человечеству; проповедь состоит из двух частей; первая: злоупотребления порождают революцию — эта часть относится к государям; вторая часть: злоупотребления все же лучше революции — относится к народам».
