Но в страшной проповеди была еще третья часть, которую не расслушали люди с направлением Жозефа де-Местра. Третья часть состояла в том, что не должно чистое смешивать с нечистым; что не должно папою и иезуитами отпугивать народы от христианства; что христианство могло быть усилено, восстановлено только теми средствами, какими оно было первоначально распространено; что правительство может содействовать распространению в народе христианства одним способом — когда оно само проникнуто христианским духом, действует, постоянно сообразуясь с правилами христианской нравственности. Но когда вместо духовных средств правительство станет действовать средствами внешними, материальными, предписаниями, принуждениями, приманками, то нанесет только страшный вред религии, породит, с одной стороны, толпу лицемеров и ханжей, с другой — толпу ожесточенных врагов религии, ибо нельзя к чистому прикасаться нечистыми руками.
В описываемое время можно было с успехом действовать для распространения религиозности во Франции, если бы французское духовенство умело приблизиться к чистоте голубиной и мудрости змеиной; если бы было способно действовать духовными, апостольскими средствами. Но французское духовенство не имело среди себя людей, сильных личными средствами, которые бы производили могущественное впечатление своею мудростью и чистотою. На самом верху оно представляло одни посредственности, не способные понять свое положение, его выгоды и невыгоды, не способные сдерживать и направлять меньших собратий своих. И духовенство взглянуло на реставрацию, как взглянули на нее эмигранты, то есть как на восстановление старины, нарушенной революцией, причем всякая сделка с последней была в их глазах беззаконием, грехом. И духовенство, подобно эмигрантам, прежде всего ухватилось за самый сильный материальный интерес, разделявший старую и новую Францию: во время революции имения эмигрантов и духовенства были распроданы; в покупщиках этих имений новая Франция приобрела самых сильных приверженцев, старая — самых злых врагов, боявшихся, что старые владельцы потребуют назад свои имения. Хартия Людовика XVIII обеспечивала новых владельцев; но старые не обращали внимания на хартию и продолжали возбуждать опасение новых; тщетно последние опирались на хартию; роялистские журналы отвечали на это, что закон мог обеспечить материальную сторону продаж, но он не мог сообщить им нравственности, не мог сделать, чтобы дело безнравственное превратилось в дело честное пред общественной совестью.
В эту борьбу между старыми и новыми светскими землевладельцами вмешалось французское духовенство, соединив свое дело с делом старых землевладельцев, и стало ратовать за материальный интерес средствами, вовсе не для этой цели назначенными, чем произвело соблазн и унизило свой нравственный характер ввиду многочисленных врагов, порожденных XVIII-м веком и революцией: с церковных кафедр раздались возгласы против продажи церковных и эмигрантских имений, священники не давали причастья покупщикам этих имений. В Париже был случай, который показывал, что духовенство хотело оставаться вполне верным своим старым взглядам и обычаям: оно отказалось хоронить актрису Рокур.
Духовенство жило одними воспоминаниями старины и тем возбуждало против себя новую Францию. Правительство своей неловкостью увеличивало раздражение. Оно верило, что можно восстановить и усилить религиозность во французском народе внешними мерами, правительственными распоряжениями. Король и брат его думали, что правительственным предписанием можно легко, вдруг ввести во Франции такое же строгое соблюдение воскресных дней, какое они видели в Англии, не обратив внимания ни на характер французского народа, ни на привычки, приобретенные им со времени революции. По настоянию короля главный директор полиции, не посоветовавшись с министрами, издал приказание не работать в воскресные и праздничные дни, купцам не торговать, не отпирать своих лавок и магазинов; кофейные и другие заведения подобного рода не могли быть отперты в продолжение церковной службы; другим предписанием восстановлялись церковные церемонии во всей Франции, причем во время процессии с Телом Христовым предписано было украшать все дома. Предписания возбудили сильные волнения, особенно между людьми, которых материальные интересы были ими нарушены, между лавочниками, чернорабочими и т. п. Протестанты кричали, что нарушается свобода вероисповедания, выговоренная хартией, потому что протестанта принуждают украшать свой дом для церемонии, в которой он видит выражение суеверия; детей реформации, которых было немного, поддерживали своими криками дети революции, или так называемые философы, которых было очень много. Правительство обнаружило при этом удобном случае свою неспособность и слабость; перепуганные министры стали требовать, чтобы директор полиции подал в отставку и тем утишил бурю. Самый резкий, самый скорый на жесткое слово и вместе с тем, как обыкновенно бывает, не самый твердый и храбрый из членов королевского дома, герцог Беррийский накинулся на несчастного директора полиции. «Мне хорошо во Франции, — говорил герцог, — я не хочу возвращаться туда, откуда мы приехали, а это непременно случится, если мы дадим волю ханжам».
Здесь был необдуманный поступок, невнимание к свойствам среды, в которой правительство должно было действовать. Но были случаи, где Бурбоны без нарушения своего царственного и человеческого достоинства не могли уклониться от столкновения с новой Францией. Торжественная заупокойная служба по Людовику XVI и его семейству в присутствии королевской фамилии была торжественным упреком для многих и многих; эта служба была тяжела и для тех, к которым мог относиться упрек в страшном деле или в сочувствии к нему, и для тех, которые в этих воспоминаниях видели торжество представителей старой Франции; многие готовы были жалеть и раскаиваться; но тяжко было унижение, в которое людей новой Франции ставило это раскаяние перед людьми старой Франции, не имевшими в чем раскаиваться. И последние не сдержались при этом случае; не скажем — не хотели сдержаться, потому что нам, спокойно смотрящим на дело, представляется необходимо вопрос: могли ли они сдержаться? Всякое торжество есть следствие потребности выразить известное чувство и в свою очередь служить к возбуждению, усилению этого чувства. Обратим внимание и на характер народа, с которым имеем дело, и не удивимся, что представители старой Франции по поводу этих печальных торжеств сильно высказали свои чувства; что в печати явились жестокие выходки против революции и ее следствий, против идей, ею порожденных. Эти выходки, разумеется, сильно раздражили приверженцев новой Франции и не сочувствовавших революционным увлечениям, и раздражение было тем сильнее, что нельзя еще было вполне его высказать.
Перчатка была брошена, вызов на смертельный бой между старой и новой Францией сделан, — вызов, необходимый уже вследствие самого появления среди новой Франции представителей старой Франции; вызов, необходимый среди народа, страстного к борьбе, мало способного к сделкам, и при отсутствии сильной руки, которая бы развела людей, готовых броситься друг на друга, и дала другой выход их возбужденным силам. Но как ни необходима была борьба, как ни сильны были побуждения к ней вследствие ошибок слабого правительства, все же эта борьба не могла вдруг повести к перевороту, к свержению этого слабого правительства: Франция была слаба, истощена; ей нужно было собраться с силами; партиям надобно было резче обозначиться; Франция была застигнута врасплох падением империи и реставрацией — ей нужно было несколько времени, чтобы осмотреться в своем новом положении. Но, прежде чем она осмотрелась, переворот совершился; как будто по театральному свистку, декорации переменились: Бурбоны исчезли из Тюльери, где опять явился император. Этот внезапный переворот совершился вследствие отношений войска к Бурбонам.
