— Кипарский? — спросила я. — Одна замечательная женщина, почти родственница друзей моих родителей, француженка, была замужем — до войны — за человеком по фамилии Кипарский. Ведь это редкая фамилия.
— Папе про Кипарского рассказывал один краевед. А потом мы про него прочли в бумагах с усадебного чердака. Мы нашли на чердаке сложенные в коробку записки, письма и листочки, должно быть, приготовленные на растопку. Там был еще альбом одной из тогдашних барышень, стихи, пожелания, картинки наклееные с цветочками да ангелочками. Это всё у нас дома, потом покажу.
На листочках для растопки большой кочегарки эпохи были счета (каждодневные покупки продуктов, перечни, цены, хлеб столько-то копеек, морковь столько-то; стройматериалы-доски, бревна, гвозди, горбыль, щебенка; саженцы, рассада, семена). Люди были хозяйственные, считали копейки и рубли. Попадались вырванные листки дневников, черновики писем. На одном из листков прочла я, что Рене Кипарский привез на дачу, чтобы познакомить с отцом, свою невесту, молоденькую француженку по имени Маргарита-Мария, и собирался преподнести ей коробочку с жемчужинками, найденными в ручье-реке, да раздумал, решил отвезти ювелиру, прикупить несколько сапфиров, заказать брошь и кольцо.
— Вот! — вскричала я. — Знакомую француженку, с которой начала заниматься французским и я, зовут Маргарита!
— «Маргарита», — сказал мальчик, — это и есть «жемчужина». Так ты знаешь французский?
— Пока учу.
Потом мы поменяли квартиру, переехали, съехались со старой маминой тетушкой, на занятия стало ездить далеко, к моему сожалению кончились уроки французского, визиты в чудесный дом модерн на Кирочной 24, поменялась и школа, мы стали видеться с подружкой всё реже, расстались почти невольно. В квартире, где обитала француженка, уютной, большие комнаты, большая кухня с длинным балконом, жили ее деверь, падчерица с сыном Сашей Кипарским, чуть младше меня, и коммунальная соседка, мать-одиночка с маленьким ребенком. В фарфоровых больших вазах в комнате madame Маргариты-Марии стояли букеты сухих цветов, цветные, она сушила цветы, подвешивая их к люстре, и сухие растения не теряли цвета, розы оставались алыми, незабудки яркими небесно-голубыми. Однажды я слышала, как коммунальная соседка шепотом рассказывала своей гостье, как ей страшно, когда призраки обоих мужей француженки, и Кипарского, и Рыдзевского (упавшего во время блокады в люк, и после ушибов и падения переставший сопротивляться голоду и холоду), сидят на длинном кухонном балконе под навесом балкона над ними в плетеных креслах, не видя друг друга). Однажды учительница французского взяла меня с собой в костел на Ковенский переулок, она любила гулять с учениками, своих детей у нее не случилось. В тот же костел ходил и ее деверь, но он предпочитал сумеречный час между собакой и волком, пробирался втянув голову в плечи, озираясь, крадучись, этот старичок был перепуган до конца дней своих войнами, репрессиями, бедствиями, всем доставшимся на его долю двадцатым веком.
Что до виллы-усадьбы Кипарского ли, Баланчивадзе, была она пуста, в окнах ни стеклышка, затянуты полупрозрачной парниковой пленкой.
— Это отец так окна заколотил, чтобы снег не летел в комнаты.
В комнатах встречали нас одни кафельные печи и камины, а при входе — огромное кожаное старинное кресло.
На шпиле островерхой башенки красовался затейливый флажок флюгера.
— Он скрипит, когда ветер, — сказал мальчик, — и кажется, что домовой всё еще живет в доме и ждет.
Почти семь лет спустя, уже после школы и института, оказалась я снова в Заходском. Моя школьная подружка и хозяйский мальчик выросли и поженились, хозяйка овдовела, вместо Бубера и Лютера сидели у порога два фокстерьера, Финнегана сменил рыжий Сверчок. А сад цвел изо всех сил, был по-прежнему полон роз, переплетались его тропки, на поворотах у ног цвела всякая мелочь в тенях флоксов и астильб. Молодожены были счастливы. Хозяйка улыбалась мне, но улыбка ее стала иной. Сын и невестка помогали ей ухаживать за садом.
И снова на долгие годы обстоятельства и суета развели нас.
Я ехала к двоюродному брату, строившемуся под Выборгом, и, повинуясь внезапному движению чувств, неожиданно для самой себя вышла в Заходском.
За тропами бора, за поворотом, за кустами вместо причудливого пространства цветущих роз меня ждал огораживающий место, где цвели они прежде, высоченный уродливый глухой забор. Там, где раньше стоял дом, красовалось самоновейшее строение, сияющее белизною, играющее хитроумными объемами, с огромными окнами, увенчанное черепичной крышею с затейливой башенкой.
Недолго думая, я нажала кнопку звонка у калитки. Мрачный человек в темном открыл мне, оценивающе оглядел меня, нищебродку, с ног до головы, и спросил: «Вам назначено?» — «Нет, — отвечала я, — я знакомая прежних хозяев, давно тут не была и надеялась увидеть их, а не вас». — «Прежних не знаю, а нынешний хозяин отъехал с гостями на озера дроны запускать». От самоновейших людей частенько можно было услышать «отъехал» вместо «уехал» и «присядьте» вместо «садитесь», намекающие на краткость отъезда, а не убытие в заграничную резиденцию, и сидение на стуле вместо отсидки в тюрьме. После недолгой паузы я спросила: «А розы еще цветут?» — «У старых хозяев, — отвечал мрачный привратник в черном, видимо, охранник, — в холодную бесснежную зиму почти все розы вымерзли. Поэтому они отсюда и съехали. Вот наши новые розы цветут». Он подумал и надумал: «Заходите, посмотрите, только недолго, у нас не принято пускать... незнакомых». Вместо «незнакомых» он хотел сказать «кого попало».
Главный цвет теперь был не розово-алый, а зеленый, зелень футбольно-гольфовых газонных лужаек. Мощеные плиткой дорожки, обрамленные низкими столбиками со стеклянными фонарными шарами. Забежная лестница в особнячок. Возле дома, на разных участках газона, а также за белыми ажурными металлическими скамейками исправно цвели купы белых и красных роз. Их подстригал и опрыскивал человек в длинном фартуке, видимо, садовник. Женщина в фартучке покороче и поэлегантней, должно быть, кухарка или домработница, накрывала на стол, стол и стулья, бамбуковые либо ротанговые, стояли на лужайке, обрамленной лилиями, обложенной валунами, убогое чудо ландшафтного дизайна, между тремя заключительными каменюками веселился маленький фонтан.
— Собак держите? — спросила я.
— Собак с собой взяли.
— Спасибо, — сказала я. — Вы были очень любезны. Откройте мне калитку.
— Подождите, — сказал он, отправился к садовнику и вернулся с красной розой.
— У нас традиция, — сказал он, — посещающим и гостям розочку дарить. Не бойтесь, берите, это сорт без шипов.
Роза была большая, прекрасная, совершенно ненатуральная; сидя у окна электрички я понюхала ее — запах еле слышен, почти привидение отдушки. И я вспомнила, как вошли мы с подругою в давнишний старенький вагон с деревянными скамьями вместо нынешних пухлых кожемитовых диванчиков, — и весь вагон залило волной аромата нашей охапки роз, букета размером с маленький куст. «Интересно, — думала я, — а у этой ненатуральной красотки есть ли имя?» И, глядя в окно, стала я вспоминать имена и псевдонимы тех, прежних, пропавших, как прошлогодние снега: Анна-Мария Росалес, Радамес, Бригитта Финская, Король Артур Латвийский, Лангедок, Ланселот, Королева Маб, Иверия, Рафаэлло.
