Доктор Б., военный врач-нейрохирург, заболевает, у него находят рак желудка, его оперируют (а происходит всё в Ленинграде начала семидесятых годов двадцатого века), гистология показывает одну из тяжелейших форм онкологии: если при операции остается хоть микронная доля пораженных клеток, они дают бурный рост, и через некоторое время больной погибает от множественных метастазов. Б. выходит после операции на работу, прежде был он дородным, высоким, крупным, черные союзные брови, скульптурный вырез ноздрей, боярин, да и только, а теперь похудел почти до неузнаваемости. Он работает год, оперирует, лечит больных, и тут начальству начинают приходить анонимки, — мол, врачи, чтобы положить человека в клинику, взятки берут. Какие взятки? В те годы в медицине взятки были не в моде, а в моде были врачи-бессребренники. Бывшие больные, конечно, могли принести из благодарности бутылку вина, самодельный торт либо жареного поросенка, чем дело и ограничивалось. Однако, обязанное реагировать на доносы начальство назначало комиссию за комиссией, о доброе имя клиники околачивали язык, то было темою открытых и закрытых совещаний, собраний и партактивов. Б., парторг клиники, переживал страшно, принимал происходящее близко к сердцу, настолько близко, что после инфаркта в одночасье его не стало. А вскрытие показало — никакой онкологии, никаких метастазов, ничего, здоров абсолютно.
Переводчика Владимира В., доброго, мягкого, милого человека любили все. В юности был он одним из семинаристов знаменитого семинара Татьяны Григорьевны Гнедич. Его книги испанских, французских и английских эпиграмм знала вся читающая царскосельская (жил он в Пушкине) и ленинградская публика. Жизнь его была омрачена в девяностые годы гибелью единственной дочери, убитой неизвестными, и тяжелой болезнью жены, сошедшей от горя с ума. Долгие годы ухаживал он за женою, потом овдовел, некоторое время жил один, потом, сдав квартиру по договору интернату квартирного типа, переехал, — кажется, в Павловск. Не все книги поместились в новом обиталище, однако, самые любимые, а также переводы свои сумел взять он с собою. Прижившись, подружившись с семьей директора интерната, решил он осуществить свою давнишнюю мечту: путешествовать. С директором и его женою провели они месяц в Италии. Через год В. задумал лететь на Карибское море. С ним смог отправиться только сын директора. Наш переводчик был уже в летах, сильно за восемьдесят, они благополучно долетели, расположились в гостинице, отправились поутру на пляж, а вот и Карибское море, он был совершенно счастлив, но время его уже сконвертировалось в точку у кромки прибоя, ему оставалось только войти в воду и умереть.
Клоун и снег
Мальчики с сережками в ушах поют и пляшут под бутафорским снегом. Опереточный снег ниспадает на полуночный фосфоресцирующий зеленым театр. Гипотетические хлопья воцаряются в Шварцвальде, в Рождественском воздухе, и падают на шляпы братьев Гримм и на чалму Гауфа Вильгельма. Но снег не имеет надо мной власти. Он везде одинаков, везде ничей и принадлежит всем, он как поэт, такая неприкаянная штука, разве что примесь радионуклеидов датирует цивилизованный мир; но снег маскируется, он метафизика; оставь меня, он подобен и тебе, само собой. Совсем другие клочки пространства томят меня любовью, куда менее поэтичное, более неприютное, тяга к чему лишена смысла и цели, то настоящее, не успевшее принарядиться, не обращенное волшебством в суррогат счастья.
Клипы, 1987
Я видела полунинское «Snow show», «Снежное шоу», только на компьютерном экране, о чем жалела, конечно, но долгие годы жила я со своим аутичным младшим как бы в затворе, пропустила всё, что можно пропустить, собственно, и жалеть было нечего, раз так жизнь сложилась.
Но увидела я и два его интервью, с этим шоу связанных, в пожилом возрасте рассказывал он на вечере в ЦДЛ о возникновении спектакля, а потом, через десять лет, в старости, отвечал на вопросы красотки-ведущей телепередачи «Белая (!) гостиная».
Зал ЦДЛ был полон, среди зрителей видела я знакомые лица актеров и актрис.
Полунин рассказывал о возникновении и роспуске «Лицедеев», о гастрольных поездках (из одной из них, вернувшись в Россию, въехали актеры в Москву с колонной танков, то был день расстрела Белого (!) дома), о первой в своей жизни депрессии, накрывшей его в Петербурге девяностых, когда одного из сыновей избили в подворотне в год грошовых уличных грабежей и убийств, а в Москве вещи его выкинули на улицу. Петербург девяностых, говорил он, был совершенно мертвый город, холодная зима, пустые прилавки магазинов, озабоченные люди, которым важно было добыть хлеб, не до зрелищ, не до волшебства, не до искусства, не до красоты. Он уехал в Пушкин, бродил по Екатерининскому парку, тишина, покой, никого, он арендовал помещение в пустующей Китайской деревне, съехались и актеры его («и вышла у нас деревня дураков»), стены его комнаты были в шелестящих бумажных рисунках, делал он зарисовки сценок, реприз, отрывки будущего зрелища («этому научился я у Мейерхольда»), гуляли по неисчерпаемому парку, собирали грибы, приходя обратно, готовили грибы и записывали возникшие в пути мысли этого брейн-штурма. Театр свободы «Лицедеи» уже исчерпал себя, там каждый занят был собой, пора было искать что-то новое, говорил он, и мы разошлись. Постепенно в волшебном Пушкине, «где словно над нами была дыра в Космос, во Вселенную», стало возникать нечто, отличавшееся от былой поэтической клоунады «Лицедеев», мне хотелось, говорил он, клоунады трагической, трагикомической, чтобы был тотальный театр, зрелищное пространство, фантастическое, абсурдное, с живописью, пластикой, костюмами, музыкой.
В зале, в одном из рядов, оператор время от времени снимал двух молодых людей, серьезные, почти грустные лица, сходство; друзья? братья? потом подумала я: может быть, полунинские сыновья? Эти двое, узколицые, лицо, как нож, странным образом напоминали Жана-Луи Барро, великого французского мима и актера, игравшего к тому же Батиста Дебюро, одного из первых великих мимов Франции восемнадцатого века, в моем любимом фильме «Дети райка».
Неподалеку от Китайской деревни, продолжал Полунин, был дом Кочубея с небольшим залом и сценою. Мы приглашали из Ленинграда и Пушкина друзей и показывали им фрагменты будущего действа. Состоялся тогда в Пушкине фестиваль художников, нашелся для нас и художник, Плотников, из белого беззащитного перышка и грозной вилки показавшего нам на столике Кармен.
Он рассказывал о гастролях в Лондоне («я тогда обложился картами и справочниками, искал в мире город, где больше всего театров, где, то есть, самые лучшие зрители, — и нашел Лондон»). В Лондоне получили премию за лучший спектакль года.
Еще бы — он искал на глобусе театр, а театр «Глобус» шекспировский исторически был — английский.
В России первый спектакль показали в Челябинске.
Подправляли, действо менялось на ходу, на глазах зрителей разных городов и стран, чего-то недоставало. Еще бы, думала я, ведь спектакль — точно роман, он длится, в пьесе есть сюжет. А цирк — это номера, всегда концерт, один номер — клоунский. Недоставало? А где же, скажите, гимнастка на роликах с сияющей улыбкой на личике Дины Дурбин? где медведь на велосипеде? вечные жонглеры? вольтижировка? прыгающие через обручи тигры? бояре на трапеции? а зал, он в театре-то П-образный, там сцена, а в цирке арена, как в Древней Греции или в Древнем Риме, буква О, другая буква.
